Страница 39 из 60
– Вот видишь, – сказал я Сильвии, – правда, так лучше?
Она молчала.
– Что-то вид у тебя не очень, – заметил я. Сильвия бросилась к перилам, где ее вывернуло наизнанку. Потом она вернулась на свое место на корме и, свесив голову за борт, закрыла глаза и принялась мрачно что-то бормотать. Я решил, что этот момент необходимо запечатлеть для потомков и достал фотоаппарат.
– Скажи «сыр»!
Только спустя несколько секунд я понял, как неудачно выбрал слова. С таким же успехом можно было бы сказать, например: «А сейчас представь, что глотаешь улиток и растаявшее масло». Закончив блевать,
Сильвия повернулась ко мне, собралась с силами и лучезарно улыбнулась. Щелк! – Поставим в рамочку.
Она слабо улыбнулась и вернулась к своим мучениям.
День клонился к закату. Бвенаву все меньше занимали волны и все больше – наступающая темнота. На экваторе солнце всегда заходит в одно и то же время – в шесть часов вечера. Каждый день, в любое время года. Когда мы в очередной раз поднялись на гребне волны, на горизонте показалась Тарава. Волны снова стали выше и круче – так глубоководье реагировало на близость земли. Серое небо темнело, и волны от этого казались еще более устрашающими. Тарава четко виднелась вдали: крошечный остров посреди океана. Нет зрелища мрачнее, чем атолл в серых сумерках, накрытый пеленой дождя. Один его вид вгоняет в меланхолию.
Бейатааки знал правильный путь. Всю жизнь он плавал по каналу, соединяющему океан с лагуной Таравы. Канал был отмечен на карте, по которой он ориентировался, и он при помощи одного лишь GPS мог определить его местонахождение с точностью до пятидесяти футов. Но этого было мало. Прежде чем рискнуть войти в канал, надо было увидеть буйки. Ни одна лодка не выжила бы на рифе под двадцатипятифутовыми волнами.
Вдали показались мерцающие огни Таравы. Чарующего заката сегодня не было. Все цвета на горизонте блекли. Мы взлетали на гребне чернеющей волны и исчезали в ее недрах. Видимо, с буйками происходило то же самое. Мы выискивали очертания буйков в течение тех нескольких секунд, пока зависали на гребне, но небо темнело, и наше беспокойство усиливалось. Лишь минуты оставались до того момента, когда ночь полностью поглотит свет. Волны с их высотой и силой казались все более грозными. Я вдруг понял, что не могу расслабить руку, ухватившуюся за перила, – она стала как гипсовая. Сильвия, Бвенава и Атенати решились подняться на палубу и вместе с нами принялись высматривать буйки. Нам очень хотелось домой. Одна лишь мысль о том, что придется провести ночь, качаясь на волнах в бушующем море и поджидая рассвета, была невыносимой.
– Вижу! – закричал я.
Он качался на волнах примерно в четырехстах ярдах по левому борту, то всплывая, то исчезая из виду, – темная тень, которую отчаянно бросало из стороны в сторону.
– И я, – сказал Бейатааки. – У тебя хороший глаз. Сильвия взглянула на меня с обожанием.
– Ты мой герой, – проговорила она. Обычно, когда Сильвия говорит нечто подобное, это произносится с сарказмом, и если честно, на этот раз она тоже меня немножко подначивала. Но зато заметно повеселела, хотя и по-прежнему оставалась зеленой.
Мы вошли в канал. Он был гораздо шире канала Майаны, и стоило нам очутиться в лагуне, как кто-то словно повернул ручку и убавил мощь океана. Когда мы подошли к причалу в Бетио, высота волн уменьшилась до шести футов. Ближе к берегу вода и вовсе становилась гладкой. И тут у меня закружилась голова. Я так привык к вздымающемуся океану, что, когда наконец ступил на неподвижную землю, со мной случилось нечто очень похожее на морскую болезнь. Глаза уже привыкли видеть мир то взмывающим вверх, то падающим вниз. Я зашатался, расставив ноги, ведь на лодке приходилось то и дело перемещать вес с одной ноги на другую, удерживая равновесие. Качка стала обычным делом. Я чувствовал, что падаю. Твердая и неподвижная поверхность сбила с толку мой вестибулярный аппарат, и пришлось замереть, прежде чем мозг осознал переход с моря на сушу и произвел соответствующие изменения.
– Наконец-то земля. Я счастлива, – простонала Сильвия.
– Мне плохо, – ответил я.
На следующее утро Тарава блестела на солнце. Наконец-то на острове пролился дождь. Баки были полны до краев. Ветра как ни бывало. Но волны остались.
– Видел? – Майк звонил из новозеландской дипломатической миссии.
– Красота.
Это действительно было очень красиво. Я и забыл, что большими волнами можно просто любоваться, не боясь, что они обрушатся тебе на голову. В отлив я вышел на риф, где гигантские сверкающие волны, похожие на те, что можно увидеть на страницах сёрферских журналов, накатывали в безупречном величии. Округлые, плотные, они разбивались о берег с идеально ровными интервалами.
Сильвия тоже была под впечатлением.
– Вот это волны, – сказала она.
Еще до недавних неприятностей на пути с Майаны Сильвия не разделяла моего восторга по поводу волн. Однажды, когда я вернулся домой, весь день прокатавшись на доске, и стал взахлеб рассказывать про клевую погоду и кайфовую волну, она спросила:
– Ты действительно только что сказал «клевый» или мне послышалось?
– Да.
– А «кайфовый»?
– Да.
– Ты напоминаешь мне моих бывших парней. Ее бывшие парни тут же поднялись в моих глазах.
– Всю жизнь я слушала их байки про клевые волны и кайфовый сёрфинг. Поэтому и уехала из Калифорнии. А сейчас, получается, снова здорово.
Ну что мне было ей ответить?
– Запомни одно. Хоть раз услышу слово «чувак» – и прощай, до свидания.
И куда ты денешься? – подумал я. Мы же на острове! К тому же моему английскому дальше деградировать было некуда. Я и так учился сёрферскому жаргону у суперобразованного бывшего хиппи из Новой Зеландии, который двадцать лет жил в полной изоляции от остального мира.
В то утро Майк предложил покататься в заливе Бетио:
– С такими волнами в четыре часа будет самый кайф.
Теоретически мне нельзя было использовать фургон Фонда народов для транспортировки сёрфингистов и серферских досок с одного конца атолла на другой. Фургон достался Сильвии, потому что она работала в Фонде. Когда его не использовали для перевозки людей и грузов по делам Фонда, Сильвии разрешалось брать его для личных нужд. Однако у нее были весьма четкие представления о том, для чего его можно брать, а для чего нельзя. На Тараве все знали, что этот фургон принадлежит Фонду. И если бы кто-нибудь увидел ай-матангов, несущихся средь бела дня с досками, высовывающимися из кузова, пошли бы разговоры. Несмотря на то что я практически в одиночку отвечал за ремонт фургона и тратил кучу личного времени, перевозя сотрудников Фонда с места на место, Сильвия трепетно относилась к казенной собственности и вряд ли уступила бы моим просьбам.
– Привет, – сказал я, наконец дозвонившись до нее в офис. – Нужно привезти баллон с газом.
– Опять? Мы же вроде на прошлой неделе новый покупали.
– Он, наверное, был наполовину пустой. А фургон сейчас свободен?
– Да.
– Ну ладно. Через пару минут приеду.
Мы с Майком припарковались на берегу залива и вгляделись вдаль. Чтобы добраться до волн, надо было проплыть достаточно большое расстояние, около полумили, зато дальше начиналось сплошное удовольствие. Риф прорезал узкий канал. Им пользовались рыбаки, а мы по нему сразу бы выплыли к высоким волнам.
– Семнадцать лет такого не видел, – сказал Майк.
Я надел ласты и оседлал доску, которая, если честно, была не совсем похожа на бодиборд. Скорее это была мини-доска, которую используют дети, когда учатся плавать. Но мне этого было достаточно. Мы проплыли по каналу и задержались у границы волн, зачарованные ими. Их движения гипнотизировали. Они превращались в чистую мощь и обрушивались вниз воронкой воды. Долгая, напряженная секунда – и волна с грохом разлеталась на сотни брызг. Иногда я мог часами просто смотреть на волны, но только не сейчас. Мы подгребли ближе, выстроились друг за другом и весь следующий час ловили одну волну за другой, каждая из которых была еще более безупречной, чем предыдущая. Я продвигался дальше на глубину, стремился вскочить на самый гребень и целую минуту выписывал красивые буквы S. А потом увидел ее.