Страница 4 из 70
В ресторане оказалось всего пятеро: венгр, два албанца, наша женщина, которая добиралась в Тирану к дочери, вышедшей замуж за албанца, и пожилой человек, неизвестной национальности, говорящий по-английски.
Венгр сидел на своем месте и преспокойненько расправлялся с обедом. Даже сейчас, в шторм, когда судно ложилось с борта на борт и казалось, что тарелка с бифштексом вот-вот взлетит со стола, став летающей тарелкой, он ел, как всегда, спокойно, обстоятельно и красиво.
Последив за ним, я тоже неуверенно воткнул вилку в свою порцию мяса, сунул кусок в рот и принялся жевать. Противно? Ничего! Надо! Теперь второй кусок, третий, теперь гарнир. Венгр уже поел и тщательно вытирает рот салфеткой, и вид у него такой, будто в окружающем мире решительно ничего не происходит. Молодец венгр! Мне кажется, что все присутствующие в ресторане, включая кельнеров, бросают в сторону этого человека уважительные взгляды.
Тянуло обратно в каюту на койку, но я заставил себя выйти на палубу. Ветер был сильный, и пришлось стать под защиту палубной надстройки. Море казалось чернильно-синим, с ярко-белыми загривками пены на гребнях волн, из-за туч вышло солнце и высветлило недалекий от «Трансильвании» небольшой скалистый остров — на фоне моря он сверкал гранями своих крутых скал, как драгоценность на бархате. Все было так неправдоподобно ярко, броско — и небо, и море, и островок в нем, — что казалось, будто все это нарисовано размашистой, решительной рукой художника-импрессиониста. Стоять бы да любоваться! А приходится цепляться за какие-то железяки, чтобы при качке не вывалиться за борт.
Вдруг кто-то легонько коснулся моего плеча. Я обернулся. Передо мной стояла женщина, которая плыла в Албанию к дочери. Ее светлые волосы спутались на ветру, лицо было мокро от брызг, серые глаза округлялись, и в них застыли испуг и страдание.
— Извините меня! — пробормотала женщина, и я увидел, что губы у нее посинели и с трудом двигаются. — Мне некого спросить. Наших и не видно. Скажите, пожалуйста, это…
Она протянула руку в сторону моря:
— Не очень опасно? Мы не можем потонуть? Ведь так качает! Мне все кажется, что мы вот-вот перевернемся. Скажите, пожалуйста, только правду! А?
Она ждала от меня слов поддержки.
— Конечно, не утонем! — бодро ответил я. — Разве это шторм? Пустяк!
— Неужели бывает сильнее? Я в море впервые…
— Бывает! — бодро подтвердил я. Хотел добавить, что мне, мол, приходилось испытать и похлеще — для успокоения женщины, — а вот ничего, жив! Но все-таки удержался даже от спасительной лжи, просто заверил, что наверняка шторм скоро кончится, раз выглядывает солнце. Приятно было сознавать, что в такой час ты сам можешь кого-то ободрить.
Из раскрытой двери, ведущей во внутренние помещения судна, вдруг донеслась музыка. И стало ясно, что звучит она не из репродуктора, а кто-то там, внизу, в салоне, играет на пианино.
— Это тот самый, кто к нам сел в Констанце, — пoяснила женщина и пожала плечами. — Странный какой-то! Шторм, того гляди потонем, а он, как ни в чем не бывало, на пианино упражняется.
— Пойдемте послушаем! — вдруг предложил я.
Музыкальный салон был пуст и полутемен, и я не сразу разглядел на его маленькой эстрадке у раскрытого пианино человека. Это был венгр. Он сидел на круглой черной табуретке, расставив в стороны ноги — чтобы было легче противостоять качке, и, склонившись над клавиатурой, все теми же точными уверенными движениями рук извлекал из инструмента звуки. Наверное, играл для себя, потому что не обратил никакого внимания на наш приход, хотя дверь салона, которую я не удержал при крене, резко хлопнула.
Мы постояли, послушали. Пианист исполнял Вторую венгерскую рапсодию Листа, — это я понял без труда, вещь известная, но даже моя невеликая музыкальная грамотность подсказала мне, что, несмотря на несовершенство старенького пианино, играл он великолепно.
Я показал глазами своей спутнице на стул, предлагая послушать неожиданный концерт, она на мгновение заколебалась, наверное, предложение выглядело несообразным с обстановкой, но, подавив тоскливый вздох, опустилась покорно на стул. Я сел тоже.
Конечно, все это было неожиданным и даже странным — столь мгновенный переход от одного психического состояния в другое, от тоскливого воя ветра за бортом, дрожи в желудке к жизнеутверждающей музыке Листа. Но прошло всего несколько минут, и я, взглянув на свою соседку, увидел, что она сидит неподвижно, рот чуть-чуть приоткрыла, словно хотела снова горестно вздохнуть, но вдруг забыла о вздохе, внезапно увлеченная происходящим, глаза ее были широко раскрыты, и в них проступало изумление. А еще через недолгое время я уже ни на кого и ни на что не глядел — слушал. Музыка безвозвратно увела из этого зыбкого мира, в котором было штормовое море и корабль в море, куда-то далеко, высоко, наверно, к солнечным просветам в плывущих над «Трансильванией» непогодных тучах. А может быть, наоборот, музыка заставила взглянуть на забортный мир по-иному — смотри, какая красота, какая прекрасная сила в этом борении стихий, гордись, что и ты в нем участвуешь, сам становишься сильнее и увереннее!
Решительным движением рук пианист последним аккордом будто точку вогнал в бурное музыкальное повествование, сделал лишь короткую паузу и принялся за новую вещь. Кажется, это тоже был Лист. И опять бурно, экспрессивно, с азартом, будто снова и снова бросал вызов шторму, который, жестоко швыряя судно на волнах, пытался скинуть со своего места и музыканта, оборвать мелодию, разбить ее вдребезги о зыбкие пляшущие стены салона. Вроде бы дразнил стихию: а ну, одолей!
Мелодия завершилась на особом, подчеркнуто мажорном взлете, и он чуть откинулся от инструмента, чтобы перевести дух; в салоне вдруг зааплодировали. Я оглянулся: на диванах и креслах сидели люди. Это были наши немногочисленные пассажиры, кельнеры из ресторана, двое из командного состава судна в черных френчах с золотыми нашивками на рукавах.
Венгр тоже обернулся, и в его лице отразилось легкое удивление: играл для себя, под настроение, а, оказывается, давал концерт. Слегка склонив голову в благодарность за одобрение зала, он коротко, дружески, как-то по-свойски улыбнулся нам, мол, ничего, все будет хорошо! Снова обратился к инструменту и снова принялся за Листа — вроде бы на «бис».
С того времени великий Ференц Лист в моем сознании непременно соединяется с представлением о штормовом, бурном, неукротимом море, которое так красиво в неистовстве, грозно, опасно, но нестрашно: а ну, одолей человека! Не сможешь!
Моя соседка наклонилась ко мне и прошептала:
— А может быть, мы все-таки не потонем? Как вы думаете? — кивнула в сторону пианиста. — Раз он так…
— Думаю, что не потонем.
Теперь я решил окончательно: венгр — музыкант.
И наверное, незаурядный. Видимо, едет в Тирану на гастроли. Надо обязательно сходить на его концерт.
…Ветер, ветер, на всем белом свете… Он буйствовал и в Эгейском, и в Ионическом море, и даже в Адриатике, упрятанной за мощные скалы Италии и Греции. Но мы уже привыкли к шторму, и нас он так и не смог одолеть. И шторм сдался.
Когда «Трансильвания» подходила к албанскому порту Дуррес, море вдруг успокоилось, в воздухе потеплело, и все мы на борту лайнера ожили и повеселели. Над ярко-зеленой полоской берега, подобно тучам, где-то в глубине страны вставали синие очертания могучих гор.
В порту встречающих было немного и всего несколько автомашин. Одна из автомашин, самая большая и красивая, подъехала прямо к трапу. На ее крыле развевался флаг. Это был флаг Венгерской Народной Республики. Из этой машины и другой, которая подкатила к трапу следом, вышли пятеро темноволосых мужчин в костюмах, при галстуках и направились к судну. А по трапу к ним спускался «наш» венгр. Улыбался и издали махал встречающим рукой. Он шел по трапу, не торопясь, степенно, откинув плечи, высоко держа голову, и я снова залюбовался его ладной спортивной фигурой. И немного грустно было сознавать, что приходится расставаться с этим человеком, который вызывал у меня такое любопытство, но с которым я почему-то не решился познакомиться в пути.