Страница 39 из 70
— Красивый пароход! — сказал Борис Моисеевич и сам себя поправил: — Лайнер!
Помолчал.
— Помню, как в Одессе в наш порт пассажирские приходили. Они были похожи на утюги и дымили, как самовары. А мы, мальчишки, мечтали проскользнуть на борт мимо вахтенного у трапа и уплыть куда-нибудь далеко-далеко…
На корме крупными рельефными позолоченными буквами был обозначен порт приписки: «Одесса». Мы молча постояли у кормы. Пахло морем, было слышно, как поскрипывает на причальной тумбе петля нейлонового швартового конца.
— Хотя вы и не одессит и в этом ваш недостаток, но вы в любую минуту можете взять и поехать в Одессу. Когда вам только вздумается… В любую минуту!
Он опять шутил, но шутил тихо и грустно и глядел при этом куда-то в сторону, словно говорил вовсе не мне, а какому-то другому, должно быть, придуманному им оппоненту, с которым давно вел нелегкий спор.
Не торопясь снова прошлись вдоль борта, но теперь уже направляясь к портовым воротам, возле которых стояла моя машина. Когда поравнялись с лежащей на асфальте пирса огороженной веревочными леерами нижней площадкой трапа, Борис Моисеевич вдруг сдержал шаг, быстро обернулся ко мне:
— Вы знаете, что такое последняя ступенька трапа? А? — и сам себе ответил убежденно: — Нет, вы не знаете, что такое последняя ступенька трапа! И не приведи бог вам это узнать!
В тот же вечер лайнер ушел в море, к другим берегам, а я отправился дальше к югу, к экватору, в другие страны, где ждали меня мои дела.
Только через три месяца настал день, когда я сел в самолет, который летел на Родину. Полет был долгий — через весь Африканский континент, над его холмами в жесткой шкуре джунглей, над уныло-однотонной саванной, над бескрайней в мертвящей желтизне Сахарой, потом над синью морей и серо-зелеными гранями скал Европы, потом снова было море. Вдруг щелкнули репродукторы над нашими головами, и свежий, словно и не испытавший тягот долгого пути голос стюардессы сообщал:
— Наш самолет подходит к Государственной границе Советского Союза. Через двадцать минут минуем Одессу…
Я глядел в иллюминатор на белые облака, простиравшиеся до самого горизонта, как снежная антарктическая пустыня. Через какие-то минуты там, под облаками, будет Одесса с ее длинной, как струна Дерибасовской, с похожей на каменный водопад потемкинской лестницей, с корабельными дымками над портом, со старым двором на Молдаванке, где растет старый каштан, бродят куры и на щербатых от времени плитах девчонки прыгают через веревочку. И я подумал, что сейчас там, в Одессе, на том дворе, должно быть, не хватает старика с голубыми выцветшими глазами.
Там, за горизонтом
Неоткрытые острова
Он не явился не только к обеду, но даже к ужину. Отец, как всегда усаживаясь у телевизора, как бы между прочим обронил:
— Придется самоделку ликвидировать. Я приучу его к дисциплине!
В одиннадцать вечера мать бегала по подъездам соседних домов в поисках Валеркиных одноклассников. В двенадцать Прохоровы, раздобыв домашний телефон классной руководительницы, подняли ее с постели настойчивыми звонками. Всю ночь Прохоровы и учительница звонили в милицию, в больницы, к знакомым. В тишине улиц раздавался тоскливый зов матери: «Валерка! Валерка!»
В то утро Валерка обнаружил, что фрегата на подоконнике нет. Исчезла и книга, которую он накануне читал. Книга была о пиратах. О ней отец сказал: «Засоряет себе голову всякой чепухой. А по математике — тройка!» Ясно: спрятал отец — за эту самую тройку. Вчера пригрозил: «Еще одна жалоба на тебя, и от парусника останутся щепки!»
Завтракать Валерка отказался: «Не буду, и все!» Схватил портфель, ринулся к двери. Потом вдруг вернулся, сорвал со стены свою географическую карту с какими-то только ему ведомыми карандашными отметками, сунул в портфель.
Мать догнала его на лестнице:
— Подожди! — положила руку на плечо сына. — Зачем ты злишь отца? Что тебе все неймется? Что ты все выдумываешь? Веди себя, как другие. Иначе отец сломает твой пароход.
— Это не пароход, — хмуро возразил Валерка, не глядя на мать. — Это фрегат.
Мать досадливо поморщилась:
— Какая разница! Все это одни глупости.
Валерка метнул взгляд в ее сторону и молча стал спускаться с лестницы. Уже на ходу, не оборачиваясь, бросил:
— Пусть ломает!
Лидия Петровна объясняла, что такое десятичные дроби. Была, как всегда, строга и о дробях говорила таким тоном, будто дроби что-то натворили и учительница перед всем классом осуждала их поведение.
О дробях слушать было скучно. Валерка тихонечко вытащил из портфеля карту, положил на колени, осторожно, чтобы не хрустеть бумагой, развернул.
…Вот это голубое пятно — Карибское море. Вот эта цепочка островов, похожая на бусы, — Антильский архипелаг. Здесь сотни, а может быть, тысячи островов. И наверняка среди них найдется хотя бы один, хотя бы самый маленький, еще никем не открытый… И на нем песчаные пляжи, и большие перламутровые ракушки в песке, и тенистая пальмовая роща в самом центре островка…
— Прохоров!
Вот и попался! Лидия Петровна подняла с колен Валерки географическую карту, держа ее за уголок двумя пальцами, с брезгливым выражением на лице, будто дохлую крысу за хвост.
— Значит, на уроке математики география? И что именно, разрешите полюбопытствовать, вы искали на карте?
Валерка молчал, чувствуя, как в него уперлись два десятка пар насмешливых глаз одноклассников.
— Что это за странные значки, загадочные крестики? Тайнопись? — гудел над опущенной головой Валерки однотонный, как шум пылесоса, голос. — Отвечай же! Или будем играть в молчанку?
Класс притих, понимая, что Валерка здорово влип.
— Ну!
Валерка осторожно поднял глаза на Лидию Петровну:
— Это острова.
— Какие острова?
— Острова, на которых прятались пираты…
Узкие подбритые брови учительницы изумленно поднялись ко лбу.
— Пираты!
Лидия Петровна так тяжело вздохнула, будто с неохотой вынуждена была сейчас признать, что перед ней совсем пропащий человек. Выразительно оглядела класс:
— Видите, ребята, что получается: мы здесь про дроби, а он, значит, про пиратов!
Она подошла к своему столу, выдвинула средний ящик, торопливо сунула в него наспех сложенную карту и даже руки после этого потерла друг о друга, словно стряхивая пыль.
— Ты, Прохоров, сам ведешь себя, как пират. Никакого представления о дисциплине! Пускай завтра же придет отец!
Класс оживился:
— Прохоров — пират! — радостно крикнул кто-то с задних рядов.
Валерка вдруг вскочил, бросил гневный взгляд в сторону обидчика, до боли сжав кулаки, взглянул на учительницу, на окружающие его, лоснящиеся от ухмылок лица ребят и ринулся к двери.
Выскочив из здания школы, он еще долго бежал по улице, пока не оказался на большом людном перекрестке. Здесь остановился, чтобы перевести дыхание. Светило солнце, и сугробы искрились снежинками. На скамейке сквера сидели старики и бросали кусочки хлеба откормленным и настырным городским голубям. Куда ему деваться? Домой? Нет, после всего случившегося сейчас домой он не пойдет. Теперь отец сломает фрегат, это точно. Отец всегда выполняет свои угрозы. Лучше бы побил, чем ломать. Ведь корабль сломать так просто, а склеивать его целый месяц — по щепочке, по планочке. Отец говорит: «Меня не интересуют твои выдумки. Я требую, чтобы ты учился не хуже других». Требует он, чтобы даже по пению сын получал не ниже четверки. А голос у Валерки с сипом. Придя с работы, отец усаживается к телевизору, начнешь стучать молотком — ворчит: «Имею я право на отдых после работы или не имею?»; спросишь что — «Не мешай!».
Можно себе представить, какой вопль сегодня подымется, когда он передаст отцу требование математички!
Валерка в раздумье стоял на перекрестке. Из-за домов донесся гудок электрички…
Валерку Прохорова искали десятки людей — родные, школа, милиция. Был объявлен всесоюзный розыск. Мальчик исчез бесследно. Школу лихорадило. Учителя ходили с серыми лицами и опасались ставить даже вполне заслуженные двойки. Лидия Петровна, классная руководительница, молодящаяся женщина средних лет, сгорбилась, как старуха. В показаниях следователю была пряма и откровенна: ребенок трудный, своенравный, с дисциплиной не в ладах, на уроках математики часто смотрит в окно или исподтишка почитывает книжки сомнительного с точки зрения педагогики содержания, обложки тетрадей и даже дневника изрисовал изображениями каких-то парусников. Подчеркивала: упрямо не желает делать то, что делают остальные, «допускает выверты». Вот пример. Писали сочинение: «Мой любимый герой». О ком писал Прохоров? Не о космонавтах, не об ударниках труда — о… Робинзоне Крузо. И совершенно непедагогично поступила учительница русского языка, Марина Сергеевна, оценив эту отсебятину четверкой. Марина Сергеевна, молоденькая учительница, окончившая пединститут всего год назад, наоборот, считала, что «отсебятина» Прохорова «в общем-то любопытна», что в мальчике «что-то есть», нужен к нему особый подход, но была робка в своем мнении и легко сдавалась под нажимом старших и авторитетных. К тому же на индивидуальное педагогическое воздействие времени нет — классы переполнены, учителей не хватает, — семья прежде всего должна воспитывать!