Страница 37 из 70
Последнюю фразу человек утопил в стариковском ворчании, в тоне его сквозила неприязнь к «чистюлям», к которым, судя по всему, относились пассажиры судна.
Странная личность! Кто это? Неужели из экипажа? Староват, пожалуй, для моряка, на вид за семьдесят, невысокий, щуплый, худосочную фигурку безуспешно пытается прикрыть модный, в крупную клетку канареечного цвета, с прямоугольными, набитыми ватой плечами пиджак, из-под пиджака торчат широкие, как юбка, непомерно просторные для тощих стариковских ног штанины белых брюк. На тонком стебельке пупырчатой шеи покачивается, будто давно перезрелый плод, сухонькая голая голова в крапинках веснушек, выпуклые под широкими птичьими веками глаза, наверное, когда-то были голубыми, сейчас размыты временем, и зрачки в них, как давние выцветшие чернильные пятнышки. Человек был похож на постаревшего Остапа Бендера.
— Добрый день, Борис Моисеевич! — поприветствовал старика первый помощник. — Все воюете?
Старик театрально раскинул руки и сделал поклон:
— Мoe почтение, начальник! — Тут же смешно выпятил грудь — Да, воюю! А что, разве нельзя? Разве вы хотите, чтобы я сидел у борта, смотрел на эти пошлые пальмы и вздыхал: «Ах, как прелестно!» Вы этого хотите? А? Нет, извините, пожалуйста. Мне эти пальмы — тьфу!
И закашлялся, прижав ладонь ко рту.
— Занятная личность! — заметил Павел Иванович, когда мы пошли дальше. — Настоящий одессит.
— Неужели из экипажа?
Первый помощник рассмеялся:
— Вроде бы. Ходит по судну, высматривает недостатки и указывает. Его здесь народным контролем прозвали. То огнетушитель не так повешен, то на шлюпке где-то краска облупилась, то официантка в ресторане не по правилам положила пилку. Он с нами уже в третьем рейсе. Вроде своего стал.
История старичка примечательная. Коренной одессит, даже прадеды из Одессы. Дочь вышла замуж за гражданина Израиля, увезла отца с собой за границу. А ему в Израиле не по себе — все чужое. Зять его человек со средствами, так вот старик и заявил: хочу путешествовать! Пожалуйста, говорят ему, куда именно? «Мне все равно куда, мне важно с кем». И потребовал, чтобы ему купили турпутевку на круиз советского лайнера. Но поставил непременное условие: лайнер должен быть одесской приписки. С тех пор каждый год летит в Европу, в тот порт, куда заходит наш круизный, обслуживающий иностранных туристов лайнер, и с легким чемоданчиком поднимается на его борт по трапу, торжественно, как по потемкинской лестнице в Одессе. Улыбается знакомым из экипажа: «Как дела, хлопцы? Что там слышно на Дерибасовской? На месте ли мой друг Дюк Ришелье?»
С пассажирами не общается, особенно с немцами, во время заходов в другие порты на берег не сходит. «Зачем мне глазеть на все эти храмы и крепости, на все эти старые камни? Я сам старый булыжник». Разговоры ведет в основном с теми, кто из экипажа.
— Потребовал, чтобы его пускали в нашу судовую библиотеку для команды. Желает смотреть советские иллюстрированные журналы, особенно предпочитает «Огонек», — рассказывал мне первый помощник. — Пустили. В порядке исключения. А однажды прямо-таки ввел меня в смятение. В столовой команды проводили профсоюзное собрание, обсуждали вопросы производственной дисциплины. Вдруг вижу в заднем ряду среди чубов, бобриков и перманентов знакомую лысую голову с оттопыренными ушами. Ну, думаю, и сюда проник старый лазутчик. Спрашиваю сидящего рядом за столом президиума капитана, что, мол, делать? Как-никак иностранец! Капитан поначалу нахмурился: «Надо бы повнимательнее быть, — выговаривал мне, — здесь не место пассажирам». Потом махнул рукой: «Пускай сидит! Секретов у нас нет. Не выводить же старика из зала. Обидим». А у меня новое сомнение: «А если выступать вздумает?» Капитану эта мысль даже понравилась: «Пускай выступает! Глаз у старика цепкий, все сечет, наверняка полезное скажет». Но нет, не выступил. Удержался, хотя все время, пока шло собрание, нетерпеливо ерзал на месте.
После полудня Павел Иванович пригласил меня как гостя пообедать с ним в ресторане для пассажиров:
— Советую поглядеть на публику, которую мы возим. Да и меню у нас сегодня для пассажиров знатное: день грузинской кухни!
Публика оказалась в основном не первой молодости, а те, кто сидел за столами недалеко от нас, вообще в летах, — пестрая, раскованная, типично западная и, наверное, типично немецкая — в клетчатых ковбойках, плотные, уверенные в себе, бодрые, с шуточками и прибауточками, старики, аккуратно завитые, уютные старушки, поблескивающие модной подсиненной сединой. Все только что вернулись с экскурсии, полные впечатлений, шумные, оживленные и голодные. Грузинское харчо и шашлык вызвал энтузиазм, о чем свидетельствовали веселые вскрики и дружное позвякивание ложек и вилок.
Нас устроили в конце зала за резервным столиком. Поглядывая в зал, Павел Иванович пояснил:
— В основном вполне подходящая публика. С интересом приглядываются к судну, к нам. Кино наше ходят смотреть. Кто они? Полагаю, вышедшие на пенсию клерки, зубные техники, владельцы бензоколонок, поездные кондукторы, заводские мастера… В таком роде. Народ не шибко денежный. Богатые на советских судах не путешествуют. — Он улыбнулся одними глазами. — Ведь у нас пока «почти» международный уровень обслуживания.
Зал постепенно заполнялся, шум в нем усиливался. По решительным жестам сидящих за столом в клетчатых ковбойках бывших поездных кондукторов и бывших зубных техников, по их молодецки поблескивающим глазам, выпяченным грудным клеткам было ясно, что речь, конечно, идет о поразительной отваге, которую выказали бьющиеся под ковбойками старые сердца во время встречи один на один с диким крокодилом, когда в руках у тебя всего лишь фотоаппарат.
— А вот и Борис Моисеевич, собственной персоной, — сказал первый помощник и глазами показал на недалекий от нас стол, который тоже стоял в сторонке от других в конце зала.
За столом Борис Моисеевич восседал в полном одиночестве. Стоило мне бросить взгляд в его сторону, как я тут же понял: и он проявляет к нашему столу повышенный интерес: шею вытянул, яблоки глаз вращаются, как шарниры, а детские оттопыренные уши ощупывают наши лица, будто локаторы, пытаясь уловить слова, слетавшие с наших губ. Разве не интересно, почему это первый помощник капитана вдруг решил сегодня пообедать в пассажирском ресторане и что это за новенький в его обществе? Борис Моисеевич был сейчас похож на любопытного мальчишку, который исподтишка подглядывает за взрослыми. И, конечно, догадывается, что минуту назад за нашим столом говорили именно о нем.
Мне захотелось с ним пообщаться: судьба старика о многом заставляет подумать. Вот бы за обедом и потолковать!
Но Павел Иванович покачал головой.
— Не стоит! Тут, видите ли, политика. — И снова еле заметно улыбнулся, теперь уже самыми уголками губ. — Он у нас числится в хулиганах.
И поведал о случившемся с Борисом Моисеевичем — истории, одна хлеще другой, тянутся за ним, как хвост. Оказывается, недавно старик доставил судовому начальству очередную заботу. Сидел полрейса за столом с какой-то пожилой немецкой парой. Вроде бы все было тихомирно, и вдруг — драка! Настоящая, с мордобоем. Борис Моисеевич встал и наотмашь саданул по скуле своего соседа-немца, такого же старика, как и он. В ресторане поднялся гвалт: виданное ли дело, чтобы в столь приличном обществе, которое отправилось за свои деньги путешествовать и отдыхать, публичный мордобой. Немец немедленно отправился прямо к капитану с протестом: «Ваш советский гражданин оскорбил меня действием». Ему объяснили, что его сосед по столу не советский гражданин, он бывший советский гражданин, а сейчас подданный другой страны. Все равно, настаивал немец, пусть и бывший, но все-таки к вам имеет отношение. Примите меры! Вызвали Бориса Моисеевича. Тот охотно, даже с удовольствием подтвердил: да, ударил. И за дело! «Представляете, этот недобитый фриц нехорошо отозвался об Одессе. Во время войны пришел в нашу Одессу в гитлеровском мундире и, понятно, вел себя в ней, как разбойник. Он так и сказал, мол, уже тогда терпеть не мог видеть ваши одесские хари. Вы слышите, что он сказал? Вот и получил по собственной харе — уже сегодня. Разве я не прав?»