Страница 35 из 70
Я слушал неторопливый рассказ сидящего передо мной сурового человека и думал, что сейчас в Англии и Америке живут сотни людей, которые не ведают о существовании русского моряка Николаева. А он спас им жизнь. Может быть, именно ему, Николаеву, обязан жизнью и Хьюз?
— Особенно запомнился последний конвой. Это было уже в сорок четвертом. Шесть английских и американских транспортов, которые доставили военные грузы в Архангельск, отправлялись в обратный путь. — Николаев задумчиво скосил глаза к окну. — Что-то мне сейчас припоминается, что среди них вроде бы был большой сухогруз под названием «Лонг Айленд». Я тогда учил английский и запомнил в названии сухогруза этот «Лонг» — длинный. Возможно, и ошибаюсь.
Он, кажется, впервые улыбнулся и то как-то неуверенно, затаенно, словно улыбка была не положена при его должности.
— Впрочем, какое это имеет значение, кто именно выручал вашего Хьюза. Важно, кто-то выручил. И он живет и здравствует, — Николаев поднял на меня глаза. — Чаем хоть напоил вас там, в Америке?
— Напоил.
— И то ладно… — Помолчал и тем же негромким голосом продолжал — Ну, значит, накануне ухода последнего каравана наши моряки устроили для товарищей по оружию прощальный ужин. Поговорили по душам. Было что вспомнить. Конвои — дело опасное. Сколько и их и наших лежит на дне северных морей!
— Например, «Сибиряков»…
Николаев кивнул:
— И он тоже…
— А почему в вашем музее нет модели «Сибирякова»? Судно героическое.
Он слегка пожал плечами.
— Знаете, что я вам скажу. Это уж как повезет. Что в самом бою, что потом в истории — как повезет. О подвиге «Сибирякова» надо бы песни складывать, молодежь на его примере учить, а мы его задвинули куда-то на второстепенные полки истории. По недомыслию. По неумению пользоваться материалом, которому на самом деле нет цены, — помедлил, склонив голову над столом.
Во время нашего разговора Николаев вытащил стола альбом с фотографиями военного времени, чтобы проиллюстрировать свой рассказ документом — фотографии плохонькие, любительские, да и сделаны часто в условиях тяжких. Но как же в них отражено то суровое время!.. Вот длинный, острый, как лезвие, корпус «Гремящего» режет арктические волны — эсминец уходит в дозор… Темные силуэты транспортов союзников в открытом море… А вот этот снимок заставляет присмотреться повнимательнее: вокруг боевых кораблей вздымаются гейзеры воды — рвутся снаряды. Аверелл Гарриман вместе с советскими моряками… На мостике «Гремящего» английские офицеры связи. На площадке среди скал футболисты гонят к воротам мяч…
— С англичанами в Полярном играли… — пояснил Николаев.
Еще несколько фотографий, посвященных матчу… Видно, встреча для Николаева имела значение, раз так много снимков — должно быть, любитель футбола. Я повнимательнее пригляделся к снимкам — нет, лиц не разобрать, а если бы и разобрал, разве узнаешь — десятки лет миновали с того времени.
— Может, как раз в этой встрече и участвовал Хьюз?! — предположил я. — Как я помню, он рассказывал, что тогда они вроде бы выиграли у наших. А сам Хьюз забил два гола…
У Николаева недовольно скривилось лицо, он протестующе поднял руку:
— Нет уж! История есть история. Изменить в ней ничего нельзя! Конечно, парни они были отличные, по я точно помню: в футбол тогда выиграли мы.
Я приехал в Архангельск по командировке Союза писателей СССР. Мы проводили здесь семинар молодых литераторов-маринистов северных областей страны. Архангельские власти решили воспользоваться приездом московских писателей: «Надо обязательно встретиться с экипажами наших судов, выступить перед моряками, рассказать о своей работе», — попросил секретарь обкома. Семинаром руководил известный полярный капитан и писатель Бадигин. После первого дня заседания я пошел пройтись на набережную Северной Двины. Был ясный октябрьский вечер, на набережной под ногами шуршали пожухлые листья, с просторов реки несло холодной свежестью подступающей осени, крики чаек, которые носились над берегом, были печальными, казалось, чайки горевали по уходящему за горизонт солнцу.
Неожиданно на набережной я встретил Бадигина. Упираясь руками в гранит парапета, он смотрел в просторы Двины, по реке гуськом шли суда, направляясь в порт. Константин Сергеевич был без головного убора, и ветер трепал его седые волосы. Должно быть, вспоминал полярный капитан прошлое. Отсюда, из устья Северной Двины, не раз уводил он корабли туда, на север, ко льдам.
Кивнул приветливо, увидев меня, рукой показал на парапет, мол, вставай рядом, вместе полюбуемся Двиной, красива, могуча река.
— Ну, что вы думаете о нашем первом дне? — спросил меня.
Я ответил. Он долго молчал, продолжая глядеть в просторы реки. Вдруг ворчливо обронил:
— Столько маринистов понаехало, а где они, книги о море? Целина для нас нетронутая. Как много еще не рассказано! — и мне показалось, что в голосе его прозвучала обида.
Утром я поехал в управление пароходства — договариваться о предстоящей встрече с моряками. На верхнем этаже нового высокого здания на берегу Двины в одном из кабинетов меня познакомили с Георгием Ивановичем Голубевым, по шевронам на рукавах кителя мне стало ясно, что передо мной капитан. Он тоже ожидал одного из руководителей пароходства, тот запаздывал, и мы разговорились, бок о бок прохаживаясь но мягкому ковру кабинета. Разумеется, сначала о погоде — хорошая осень стоит, но зима не за горами, а вот в Роттердаме, откуда Голубев только что вернулся, осенью даже и не пахнет, да и зим суровых там не знают.
— А что привезли из Роттердама?
— Трубы для газопровода.
— А судно какое?
Он подошел к окну, кивком головы позвал и меня:
— Вон оно! Взгляните!
Как раз напротив здания пароходства посередине Двины, носом на течение, стоял на якоре солидный белобортный сухогруз, с чуть скошенной трубой, элегантным рисунком палубных надстроек.
— Приличный кораблик!
Моя похвала ему была по душе.
— Двадцать тысяч тонн! — сообщил капитан, и в тоне его проступали горделивые нотки.
— И как же звать?
— «Влас Ничков».
— Ничков? Ничков… Кто такой?
— Был такой примечательный человек. Работал в Америке…
— В Америке говорите?..
Ах, вот где я слышал о Ничкове! Все в той же Америке! И вдруг вспомнился его портрет на стене торгпредства — умные ожидающие глаза, вглядывающиеся сквозь стекла очков поверх твоей головы куда-то в далекую даль… Ждал Ничков пароход, стал Ничков пароходом.
— В Америку ходили?
— Сразу же, как только подняли на судне флаг. Сперва зашли в Англию, потом через океан к американцам. Памятный рейс был. И в Лондоне и в Нью-Йорке поднимались к нам на борт те, кто знал Ничкова, останавливались возле его портрета в кают-компании, клонили головы. И тогда мы поняли, что значил Влас Ничков, именем которого назван наш корабль. Вроде бы он, как капитан, продолжал водить сквозь вражду и непогоду отважные конвои, спасая проложенную когда-то дорогу между Западом и Востоком.
Я представил приход «Власа Ничкова» в Нью-Йорк. Столпившиеся возле берега, похожие на кладбищенские обелиски, коробки небоскребов… В одном из них на восемнадцатом этаже ничем не отличное от других, за зеленоватым солнцезащитным стеклом окно кабинета, в котором работал Ничков. Устав от дел, он временами подходил к окну, тянул взор к океанскому простору… Ждал белого парохода, который придет от берегов Родины: вот и пришел все-таки.
— Недолго довелось «Власу» стоять на вахте конвоев… — продолжал Голубев. — Наше судно было последним, которое зашло в американский порт за купленной нами пшеницей. Дорогу в Америку другим судам из СССР отрезало эмбарго на продажу пшеницы, наложенное президентом США.
Голубев, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.
— Глупость все это! Глупость и вздор! Расчет на слабонервных. А нас этим не возьмешь.
Я взглянул на литую капитанскую фигуру, на его крепкий подбородок, поймал прямой взгляд его спокойных светлых глаз. Л ведь действительно не возьмешь!