Страница 32 из 70
— А у вас как? — поинтересовался капитан «Франции».
— Идем в Америку первым рейсом, — ответил Оганов. — Пассажиров тоже немного — только начинаем утверждать себя на линии. Конечно, с вами нам пока не сравниться.
Оганов, сжимая в руке шишку микрофона, помедлил, потом спокойно завершил сообщение:
— Но у нас на борту композитор Дмитрий Шостакович. Он следует в Нью-Йорк. Слышали о таком композиторе?
— Естественно!
Некоторое время французский радиособеседник молчал:
— Неужели сам Шостакович! — выпал из настенного динамика удивленный голос француза. — Вам повезло, коллега!
Снова помолчали; вдруг в динамике шевельнулась улыбка:
— Спросите у композитора Шостаковича, не хочет ли он пересесть к нам? У нас попросторнее. И ради него мы готовы повернуть назад — раз ему так уж надо в Америку.
Дмитрий Дмитриевич появился на палубе только через пять дней пути, когда мы были уже в середине Атлантики. Мы проходили так называемые Конские шпроты, где океан чаще всего спокоен и добр, и многие высыпали с утра на палубы, наслаждаясь прохладным морским бризом.
Я увидел Шостаковича на прогулочной палубе. Он сидел у борта в шезлонге и смотрел на океан. Мне очень хотелось заговорить с ним. Но нас заранее предупредили: Дмитрия Дмитриевича не тревожить, чувствует он себя неважно, и ему полезнее побыть в одиночестве. Я и не рассчитывал на разговор, когда проходил по палубе мимо него. Но он вдруг сам обратился ко мне с самым что ни на есть нехитрым вопросом:
— Не правда ли, отличная погода?
Понятно, мне повезло и было бы глупо не воспользоваться возможностью хотя бы для короткого разговора. В ответ я тоже банальными фразами подтвердил, что погодка, действительно, отличная, что при такой погодке морское путешествие одно удовольствие. Вот если бы так было до самого Нью-Йорка… Оп вежливо кивал, на его бледных тонких губах светилась легкая улыбка, я подумал, что, наверное, Дмитрий Дмитриевич чувствует себя уже лучше на свежем воздухе, что ему, должно быть, надоело затворничество. Он подтвердил эту мысль, сказав негромко, скорее даже не мне, а самому себе:
— Хорошо смотреть в океан…
Зная музыку Шостаковича, я был убежден, что ему наверняка должна нравиться эта великая и могучая стихия, которая таилась за бортом судна, что, конечно, океан по душе такому человеку, но не тихим и покорным, как сейчас, а бурным, страстным, в борении. Я сказал ему об этом. Он улыбнулся, задумчиво помолчал, по-прежнему глядя куда-то в забортный простор, и стекла очков его, казалось, впитали в себя морскую голубизну.
— Нет! Пожалуй, все-таки лучше океан спокойный. Особенно сейчас, когда идем к другому континенту. — И вдруг совсем неожиданно для меня, незнакомого Дмитрию Дмитриевичу человека, признался с доверчивым откровением, даже с какой-то беззащитностью — Что-то устал я от борений…
Наверное, мой неожиданный разговор с композитором придал уверенность судовому начальству. Значит, столь почетный пассажир снова стал доступным. На другой день объявили: вечером в музыкальном салоне лайнера состоится концерт судовой художественной самодеятельности. На концерт пригласили и Шостаковича, и он пришел. В зале оказалось довольно много зрителей, в основном это были иностранцы — американцы, англичане, французы, которые направлялись в Америку. Шостакович с женой скромно пристроился в сторонке с самого края ряда.
Перед началом концерта на сцену вышел первый помощник капитана:
— Дамы и господа, товарищи! — начал он, оглядев зал, как бы оценивая сидящих в нем. — Прежде чем начать наш концерт, я хочу с радостью и гордостью сообщить, что среди нас присутствует такой же, как вы, пассажир, великий композитор нашего времени Дмитрий Шостакович.
Все зааплодировали, и десятки пар глаз торопливо зашарили по залу, отыскивая человека, которого называли «великим», не сразу и нашли, а некоторые не нашли вовсе — не видели раньше даже его портретов. Дмитрий Дмитриевич помрачнел лицом, огорченно покачал головой — такое он не терпел.
Рядом со мной в зале сидела средних лет американка Барбара Купер. В ресторане ее определили за мой стол. На «Лермонтове» она оказалась в общем-то случайно. В Лондоне узнала, что в Нью-Йорк идет русский лайнер, билет ей вполне по карману. Так стала нашей пассажиркой. Кроме всего прочего, Барбаре Купер хотелось посмотреть, кто такие русские, живых русских вблизи она никогда не видывала. «Мой дядя русских знал, много рассказывал о них, — сообщила мне Барбара. — Во время войны он был моряком и встречался с вашими. А я русских видела только в кино. И там все они были такие свирепые, — она осторожно улыбнулась. — И вот я решила рискнуть. Люблю приключения!..»
Сейчас в музыкальном салоне, собираясь знакомиться с русским искусством, Барбара склонилась к моему уху и зашептала:
— Пожалуйста, скажите, из какой страны этот композитор и что он написал.
Я ответил, что коротко рассказать трудно. Но после концерта попытаюсь.
На сцену вышло два десятка молодых людей, мужчин и женщин, и, начиная концерт, хором запели:
Пели они задорно, весело, артистически безупречно, и я подумал: молодцы лермонтовцы — за такой короткий срок сумели подготовить песню к хоровому исполнению и справились с ней с успехом. Знал: готовили специально для того, чтобы сделать приятное автору. Когда был допет последний куплет и отгремели аплодисменты, Дмитрий Дмитриевич приподнялся со своего стула и сделал легкий поклон, адресуясь к сцене и залу.
Барбара снова наклонилась ко мне:
— О чем эта песня?
Что я мог ей ответить? Я сказал, что, пожалуй, она о хорошем настроении, о наступлении весеннего дня, который несет людям хорошее настроение.
Барбара согласно закивала:
— О! Это очень важно — хорошее настроение.
У американцев культ хорошего настроения. Ведь только с таким настроением можно удачно делать бизнес. К тому же американцы неизменно стремятся за свои деньги получить максимум прока. А на этом концерте они, кроме неведомых им раньше чужеземных песен и танцев, получили возможность лицезреть тоже неведомого им до сего момента великого человека, а великих на свете не так уж много, и после концерта оказаться при выходе рядом с великими, конечно, удача. Удачу надо ловить. К этому американцы приучены с детства.
За ужином я рассказал Барбаре про Шостаковича. Она слушала меня без показного интереса, а когда я рассказывал о том, как Шостакович в осажденном Ленинграде написал свою Седьмую симфонию, как ее исполнял большой симфонический оркестр в зале, от которого враг был в двух десятках километров, как звучала она из этого зала по радио на весь мир: Ленинград не сдался, Ленинград сражается, Ленинград победит! — в больших выпуклых, хрустально-чистых глазах Барбары навернулись слезы.
— Господи! Как мало мы о вас знаем! — призналась она. — Но мой дядя наверняка слышал и Шостаковича, и о его симфонии.
Ко мне вдруг обратились мои коллеги, приглашенные участвовать в первом рейсе «Михаила Лермонтова», западные журналисты, с просьбой. Меня, корреспондента «Правды», они считали вроде бы старшиной в нашей разноплеменной журналистской братии на борту лайнера. Потребовали: пускай Шостакович для них проведет пресс-конференцию. Капица-то отвечал на все их вопросы. У журналистов немало вопросов и к Шостаковичу. Я пошел к Дмитрию Дмитриевичу с уверенностью, что он откажет. И он отказал:
— Прошу вас, избавьте меня от подобного, — сказал он, и при этом вид у него был такой, будто с горечью вынужден принести мне большое огорчение. — Я так не люблю пресс-конференции!
А на другой день на палубе я встретился с Арамом Михайловичем Огановым. Он сообщил с явным удовольствием: