Холодные дни

Александра Лисина

Грани отражений. Холодные дни

Пролог

Признаться, я люблю темные ночи — долгие, тихие, совершенно безлунные, когда уже в двух шагах нельзя ничего различить. Мне нравится слушать их беззвучный шепот, нравиться купаться в невидимом бархате сумерек, бродить по мягкой траве, касаться их хрупкой красоты и неотрывно следить за тем, как преображается мир под накинутым сверху непроницаемым покрывалом благословенной темноты.

Многие пугаются кромешного мрака, кто-то спешит подсесть к яркому костру, кто-то ежится, невольно вспоминая рассказы о ночных чудовищах Приграничья и вечно голодных упырях. А мне не страшно. Мне хорошо. Удивительно спокойно и как-то по-домашнему уютно, словно вокруг величественной стражей возвышаются не молчаливые деревья, а родные стены, в которых невозможна никакая угроза и не посмеет притаиться никакой враг.

Ночь — это мое время. Час моей силы, моей власти и наивысшего моего пика. Ночью мне удается творить такое, за что я бы не осмелилась взяться при солнечном свете. Ночью я будто просыпаюсь от долгого сна и становлюсь такой, какой никогда не бывают мои многочисленные маски. Ночью я обретаю свободу…

Конечно, я и луну очень люблю. Какой-то странной, необъяснимой, противоречивой любовью. Она неумолимо тянет меня к себе, заставляет подолгу смотреть в темное небо, жадно изучая ее бледный лик и страстно желая дотронуться рукой до далеких звезд. Я не могу противиться ее чарам. Не могу отказаться от ее силы. Я схожу от нее с ума. Но, в то же время, боюсь когда-нибудь потеряться под ее ласковыми лучами. Боюсь того, что когда-нибудь не устою и в один прекрасный день… быть может, даже очень скоро… не сумею удержать то, что с каждым днем все сильнее рвется наружу. Мою настоящую суть, мою истинную природу, бьющуюся внутри, словно накрытый стеклянным колпаком мотылек. Это она так стремиться показаться миру в полнолуние, она неистово жаждет воспарить под облаками и с тихим смехом купаться в лунных лучах, как в просторной купели. Она жаждет свободы и с каждым прожитым днем, как мне кажется, становится все сильнее.

Не знаю, сколько еще я смогу ее удерживать. Не знаю даже, какой она будет, если мои силы все-таки иссякнут. Чувствую, что надолго их не хватит, и совсем не уверена в том, что ЭТО, вырвавшись на волю, будет выглядеть красиво и завораживающе, как первый полет новорожденный бабочки. Скорее боюсь, что прячу в себе нечто очень опасное и сомнительное. Нечто, от чего каждому, кто это увидит, станет сильно не по себе. Нечто странное и совершенно чуждое этому миру. Что-то такое, чего даже я ужасно боюсь.

На берегу небольшого ручья этой ночью удивительно тихо. Не стрекочут невидимые сверчки, не перекликаются друг с другом ночные птицы, не слышно голосов вышедших на охоту хищников, не шуршит в зеленой листве неугомонный ветер. И даже вездесущие комары куда-то резко подевались, хотя возле воды их всегда бывает видимо-невидимо. Тем более в такой глуши, куда завел меня Ширра.

Я неторопливо опустилась на колени, позволив быстро бегущей воде обнять мои бедра. Села намеренно прямо, стараясь раньше времени не смотреть вниз, на пугливо дрожащее отражение. На лоб немедленно упала длинная черная челка, привычно спрятавшая глаза, коса на спине давно расплелась. Намокшая рубашка, которую я даже в явное отсутствие оборотня не решилась снять, мгновенно прилипла к телу, обозначив все его изгибы и вполне аппетитные пропорции… даже жаль иногда становится, что некому оценить. Впрочем, если бы и нашелся смельчак, рискнувший коснуться моей смуглой кожи, то наверняка бы отшатнулся в панике, только раз глянув на спокойную и почти равнодушную к открывшимся ужасам воду.

Я не знаю, почему выбрала именно эту ночь, чтобы нарушить свое давнее правило. Не знаю, зачем полезла сегодня в ручей, намеренно избегая присутствия вездесущего Ширры и терзающих душу сомнений. Зачем рискую рассудком, стремясь увидеть то, что для неподготовленного зрителя грозит настоящим безумием? Для чего мне вдруг понадобилось узнать неприглядную правду о себе самой?

Повторяю: не знаю. Наверное, устала себя обманывать? А может, чужое доверие и признание сыграло какую-то роль? Удивительно спокойное отношение Ширры к моим жутковатым способностям и даже звериным когтям, которые я не так давно опрометчиво ему продемонстрировала? Может, внезапно проснувшаяся надежда на то, что все обстоит не так ужасно, как я всегда думала, и у меня еще есть шанс… на что? Сама не уверена, что хочу это знать. Быть может, на то, что сторонний наблюдатель… совершенно гипотетический, конечно, и не надо сразу вспоминать о Лехе… не схватится сразу за серебро и не заорет благим матом, поминая Двуединого и его апостолов. Не прянет в панике в сторону, шепча защитные наговоры и спасительные молитвы. Не будет выпучивать глаза, поспешно оглядываясь в поисках осинового кола, и не ударит сразу, как только увидит, ЧТО я упорно прячу под личиной симпатичной брюнетки. Надежда на то, что быть может… когда-нибудь… где-то и хотя бы ненадолго… я смогу жить среди людей, не опасаясь внезапного удара в спину. Что хотя бы один из них не проклянет меня на смерть и не ринется убивать, как только увидит.

Я судорожно стиснула свой амулет, затаила дыхание, крепко зажмурилась, одновременно наклоняясь и с громко колотящимся сердцем приближая лицо к непрерывно текущей воде, а затем медленно открыла глаза.

1

Ширра вернулся, как всегда, неожиданно. Возник черным призраком из-за дальних деревьев, настороженно оглядел мою фигуру в мокрой рубахе, сидящую у ручья и сиротливо обнявшую колени. Секунду поколебался, помялся, будто не был уверен, что я не вскинусь в возмущении и праведном гневе. Но потом все-таки подошел, вопросительно заглядывая в глаза и тихонько урча. Словно интересуясь, все ли у меня в порядке.

Я не отозвалась, погруженная в свои мысли; даже не сразу его заметила, хотя, конечно, совсем не испугалась. Машинально погладила мягкую шерсть, рассеянно потрепала намеренно подставленную холку, а потом снова уронила руку и неподвижно уставилась прямо перед собой, не обращая внимания на мокрый нос, требовательно уткнувшийся в коленку.

Сейчас мне было немного не до него.

Пальцы сами собой ухватились за слегка похолодевшую жемчужину, словно ища в ней поддержку и спасение. Затем неловко соскользнули, зацепившись за плоский черный камушек, висевший там же, рядом с моим амулетом. Недолго повертели его в руках и со вздохом тоже отпустили: все-таки чужая вещь, хоть и доверенная мне на время. С ней надо быть осторожнее.

Я незаметно покосилась на Ширру, хорошо помня его ошеломление, когда он впервые увидел свой драгоценный агат рядом с моей голубой красавицей. Сказать, что громадный тигр впал в ступор — значит, не сказать ничего: окаменел, бедняга, почище мраморной статуи в храме Двуединого, надолго лишился дара речи и впал в полнейший ступор, будто вдруг смерть свою увидел. Мне в жизни не приходилось видеть у кого-то в глазах такое странное выражение — неверие, пополам с дикой оторопью и чуть ли не с ужасом. Он даже попятился, ошалело мотая головой, и на какое-то время мне стало очень неловко. Впрочем, он быстро пришел в себя и вскоре привык. А в последние дни наотрез отказывался забирать свой камень обратно, настойчиво оставляя его рядом со мной всякий раз, когда я пыталась вернуть. И так явно подсовывал его в ладони, стремясь удрать подальше до того, как мне удавалось спихнуть его обратно… что, в конце концов, пришлось согласиться, нести клятый амулет самой, давая тигру возможность спокойно охотиться. Зато теперь уже я боялась выронить его сокровище. Да так сильно, что не нашла иного выхода, кроме как повесить драгоценный агат на единственную уцелевшую цепочку — мою. А его цепь до поры до времени убрала в карман: найдем гномов, сразу отправлюсь чинить, а потом верну от греха подальше. Но до них, похоже, это — моя ноша, и я, честно говоря, вовсе не сияю от такой перспективы.