Страница 586 из 617
Если допустимо здесь сравнение с изобразительным искусством, то мы позволим себе напомнить, что XVII и XVIII вв. были эпохой барокко и рококо, в которых фантазии дозволяется работать во всей ее необузданной субъективности, в то время как классическое искусство держится объективных форм. Это не дает права назвать Фридриха героем в стиле рококо, ибо такой эпитет связан с представлением об известной вычурности и художественной мелочности, совершенно неуместных в данном случае. Скорее, такое определение подходило бы к французским полководцам времен Семилетней войны. В отношении Фридриха это сравнение указывает лишь на полное отсутствие схематизма, характерное для его деятельности как полководца. Его решения определяет не естественная необходимость, а исключительно свободная личная воля. Вместо широкого вторжения с разных сторон в Богемию он мог бы в 1757 г. держаться и оборонительного образа действий, предоставляя инициативу противнику. Он не раз мог бы перейти в наступление, когда он этого не делал185, и мог бы отказаться от наступления под Ловозицем, Цорндорфом, Кайем и Кунерсдорфом. Формально, правда, то же самое можно сказать о решениях Наполеона, но фактически последние определялись внутренним законом, который с логической необходимостью ведет к цели. Чем сильнее влияет субъективный момент на обдумывание, предшествующее решению, тем бремя ответственности тяжелее, тем труднее бывает принять решение. Сам герой ощущает свое решение не как результат рациональной комбинации, а, как выше было сказано, как вызов судьбе, случаю. Нередко исход столкновения складывается против него. Но если он проявил величие своего характера в дерзости принятого им решения, то ему еще более пришлось его проявлять в той стойкости, с которой он противостоит несчастью.
Если сравнить Фридриха с его непосредственным предшественником, принцем Евгением, то полководческий путь прусского короля гораздо более изобилует превратностями судьбы; у принца Евгения мы наблюдаем известную упорную последовательность развития, обостряющуюся за целые годы лишь к самым крупным моментам его карьеры; а у Фридриха мы видим иной раз четыре больших сражения в течение одного года: Прага, Колин, Росбах, Лейтен, с чередующимися победами и поражениями; перенесение последних заслуживает еще большей славы, чем сами победы. Нет сомнения, что попытка взять в плен в Праге всю австрийскую армию вела к перенапряжению сил и что атака вдвое сильнейшей австрийской армии на ее превосходной позиции под Колином являлась актом безумной отваги. Однако и победы и поражения такого рода имели моральное значение, выходившее далеко за пределы непосредственных военных результатов и почти от них не зависящее. Это - то огромное уважение, которое Фридрих внушил неприятельским полководцам. Почему они так редко пользовались теми благоприятными случаями, которые Фридрих неоднократно им предоставлял? Они на это не решались. Они ждали от него решительно всего. Если вообще двухполюсной стратегии присуще, что к крупным решениям приступают лишь с большой осторожностью, то эта осторожность у главного противника Фридриха, Дауна, доведена была до боязливости, когда он знал, что против него стоит сам король. Война - не шахматная игра; война - это борьба в такой же мере физических сил, как сил моральных и интеллектуальных. Если проследить даже кампании Фердинанда Брауншвейгского против французов, то замечается, насколько этот ученик фридриховой школы превосходит своих противников одним уже высоким стратегическим мужеством, смело идущим на риск, от которого противник уклоняется. В 1759 г. Фердинанд имел 67 000 против 100 000; в 1762 г. - 82 000 против 140 000, и все же он устоял. Сражения - менее значительны и не столь кровопролитны, в остальном же наблюдаемые здесь контрасты совершенно те же, что и на главном театре войны, где Фридрих вел борьбу с австрийцами и русскими. Его современники с его братом принцем Генрихом во главе порицали короля, нередко в самой резкой форме, укоряя его в том, что он понапрасну проливает кровь: его военное искусство состоит в том, чтобы все время драться. Французский полковник Гибер пытался доказать (1772 г.), что он одерживал победу не своими сражениями, а своими маршами186. Новейшие же писатели, наоборот, видели доказательство его гениальности в том, что он, и притом - он один из всех своих современников, правильно понял существо сражения и обращался к нему на деле. В конечном счете король признал правоту своих современников, критиковавших его: он провозгласил своего брата Генриха единственным полководцем, не совершившим ни одной ошибки; в последних своих кампаниях он отказался от принципа сражений и в своей "Истории Семилетней войны" признал метод Дауна правильным. И действительно, мы видим, что в Семилетнюю войну решение определялось не исходом сражений. Если бы Фридрих не дал сражений ни под Прагой, ни затем под Колином, не дал также ни Цорндорфского, ни Кунерсдорфского сражений, он бы легче и успешнее выдержал войну. Но это - чересчур формальное замечание. Нет спору, что избежать этих сражений было возможно, что источником их была не внутренняя, фактическая необходимость, а личное соизволение и субъективный характер полководца. Но ведь необходимы были сражения при Росбахе и Лейтене, но для полководца, дерзнувшего вступить в эти сражения, и Прага, Колин, Цорндорф, и Кунерсдорф являлись также необходимостью, правда, лишь внутренней, субъективной. "Фаэтон низвергнулся", - глумился принц Генрих после поражения под Колином. Сравнение было бы верным, если бы в этой катастрофе Пруссия действительно "пошла ко дну" и король не нашел в себе силы снова воспрянуть. Но, обладая этой силой, он не только мог дерзнуть взяться за управление солнечной колесницей, но и должен был это сделать. Он не был бы самим собою, если бы он не пытался подчинить себе судьбу. Практически это было бы выгоднее, но для него вступить в Семилетнюю войну с той скромной программой стратегической обороны, какую он стал проводить с 1759 г., было внутренне невозможно. Ведь и в 1757 г. он ее первоначально выдвигал, но, когда Винтерфельд указал ему на блестящую возможность успешного наступления, он уже не мог, он не смел уклоняться от роковых чар такой перспективы. С этой-то точки зрения надлежит понимать не только его самого, но и противоречивые о нем суждения. Наивная толпа его современников, которая видела лишь его геройские деяния, его боготворила; критики-специалисты его времени выносили ему обвинительный приговор; последующие военные историки чувствовали нелепость такого приговора, но произнесли свое оправдание по неправильной категории и тем самым запутались в неразрешимых внутренних противоречиях.
В своем введении к "Истории Семилетней войны" Фридрих пишет, что порою нужда заставляла его искать решения в сражении. Теодор Бернгарди учит наоборот: он утверждает, что нужда заставила короля отказаться от сражений. Можно ли встретить что-либо более курьезное, как то, что столетие спустя стратегию Фридриха в прусском Генеральном штабе уже не понимали и что приступили к изданию обширного, основанного на первоисточниках труда о его войнах, - причем когда работа по составлению этого сочинения уже значительно продвинулась, когда уже было выпущено много томов, пришли к открытию, что в основу положена ложная точка зрения? Как это ни курьезно, однако это - не только факт, но и явление не столь уж противоестественное. Между историческим анализом и практикой какого-либо искусства такое расхождение легко возникает.
Ведь историческое углубление, как оно ни ценно для практика, имеет и свои опасные стороны, ибо оно выявляет нечто, обладающее лишь относительной ценностью, многое такое, что практик превращает и должен превращать в абсолютный закон, чтобы требовать для действия полной уверенности и твердости взглядов. Лишь очень сильные умы способны совмещать и то и другое; и я закончу эту главу рассказом о том, как фельдмаршал Блументаль, несомненно принадлежавший к самым решительным сторонникам стратегии сокрушения (ведь в 1870 г. он настаивал на том, чтобы одновременно с блокадой Парижа было поведено обширное наступление внутрь Франции), однажды высказал мне свое согласие с моей концепцией стратегии Фридриха; при этом он добавил, что, может быть, настанет время, когда к ней снова вернутся.