Последний орк

Ранкстрайл уставился на отца не то в восхищении, не то в удивлении. Отец никогда раньше не повышал голоса. Ранкстрайл впервые слышал, как тот кричал. Мальчик был в восторге от мысли, что ему запрещали раниться и рисковать собой.

Но это было еще не все. Имелись и другие причины. Уже не крича, но все еще обеспокоенно отец объяснил ему, что собирать мед было противозаконно. Хотя дикие пчелы не имели хозяина, собирать их мед все равно запрещалось.

Они, жители Внешнего кольца, не были горожанами: их всего лишь терпели. Они не имели никаких прав. Им нельзя было ничего трогать — ни апельсины на деревьях, ни рыбу в прудах, нельзя было ни охотиться на цапель, ни собирать мед: все это принадлежало горожанам, а они таковыми не являлись.

Их никто не приглашал в этот город, и горожане не собирались ничем с ними делиться.

— Ты мой сын, — добавил отец, — и я не желаю, чтобы ты шел против закона. Никогда. Этот мед, даже если пчелы и дикие, — понимаешь, этот мед не принадлежит тому, кто просто проходил мимо и нашел его. Ты настоящий молодец, что смог достать его; бедный, ты весь изранился, но брать мед — это то же самое, что красть. Я знаю, другие плюют на это. Кто промышляет браконьерством, кто — контрабандой, но мы — мы этим не занимаемся. Ты, я, мой отец и отец моего отца — наш род закон уважает. Мы никогда ничего не крали. Никогда. Лучше голод. Я, мой отец, отец моего отца никогда…

Но на этом все не кончилось. Ранкстрайлу повезло, что в тот момент все были в Цитадели, оплакивая даму, и даже Большие ворота остались без охраны…

— …Если кто-то крадет, его наказывают. Тебя могли высечь. Я бы не… нет, никогда… я не вынесу, понимаешь, если кто-то ударит моего сына, моего мальчика… Я не хочу, чтобы у солдат был повод ударить тебя или высечь, никогда…

Ранкстрайл был настолько поражен мыслью, что он принадлежал отцу с матерью, а не только самому себе, что поначалу не услышал голоса мамы — голоса, который повторял: «Нет, нет, нет». Такое тоже случилось с ним впервые.

Мать говорила, что эта вещь — соты, как она называлась, — была их спасением. Ее можно было продать. В доме почти ничего не осталось. За ларь, который вырезал отец, так и не заплатили, за окна, которые он только что починил, тоже никто не собирался платить, не стоило и надеяться. Стирать сейчас, сразу после родов, с новорожденной на руках, мама не могла. Хлеба с луком хватило бы лишь на пару дней — без еды молоко бы пропало, и малышка умерла бы от голода. Мед можно было продать. И соты тоже — это воск. Всё это — бесценные сокровища. Это жизнь их малышки. Она не умерла бы с голоду, как дети других бедняков. Их малышка выжила бы, выжила любой ценой. Им неслыханно повезло, что Ранкстрайл смог… достать мед.

Отец смотрел на нее без слов, словно его только что ударили по лицу. Потом пробормотал что-то вроде: «Я не… я не хотел… не мог… я…»

Ранкстрайл растерянно молчал. Молчаливостью он отличался всегда, но растерянность — до сегодняшнего дня она не была ему известна. До сих пор все всегда было ясно — что правильно, что неправильно, словно добро и зло разделялись некой огненной пропастью. Ходить за водой — хорошо, и за это тебя хвалят. Драться — плохо, даже если ты защищаешь маму: хоть несправедливо, но ясно. Если ты не дерешься, тебя хвалят. Теперь же перед Ранкстрайлом было что-то плохое, но, может быть, не такое плохое, как голод сестрички. Нелегкое решение. Он понял, что его никто не похвалит за то, что он крадет мед, но если он перестанет красть, сестричка умрет с голоду. Все это было неправильно. Правильного решения просто не существовало.

Из мешка, в котором носили новорожденного Ранкстрайла, мать сделала рюкзак, туго стягивая спрятанные внутри соты тем самым плетеным кожаным ремешком. Закончив, она выжидательно взглянула на Ранкстрайла.

— Почему он? Он же еще совсем ребенок! — воскликнул отец. — Это дело взрослых!

— Именно поэтому. Мы — взрослые. Ты — взрослый. Если поймают тебя, то нас ждет изгнание, а в изгнании, без крыши над головой, Вспышке грозит смерть.

— Но он всего лишь ребенок. Он едва умеет говорить…

— А чего там говорить?.. К тому же я… я не умею… я не люблю разговаривать с чужаками… и ты… когда дело идет о деньгах, ты… он может справиться не хуже нас, и это не так рискованно.

Наступило молчание. Отец опустил глаза.

Мама объяснила Ранкстрайлу, куда идти.

Вдоль южной стены города тянулись лавки торговцев марципаном и, что еще важнее, небольшим сладким печеньем янтарного цвета, по виду напоминавшим хрустящие корочки и приготовленным из обжаренных в меду семян. Ранкстрайл должен был показать торговцам соты и дождаться их предложения, после чего, помедлив пару секунд, как будто раздумывая над предложенной ценой, согласиться. На любую цену. Им не пристало торговаться. Они этого не умели и не имели ни малейшего понятия, за какие деньги обычно продавался ворованный мед, что, точнее говоря, называлось контрабандой и черным рынком. Тем более что он совсем ребенок. Они согласились бы на любую цену. Он все понял?

Ранкстрайл кивнул. Он понял.

Ему не пришлось долго искать.

Старая женщина с заплетенными во множество косичек волосами окинула соты цепким взглядом и предложила ему в обмен сосиску. У Ранкстрайла по спине побежали мурашки — точно как перед тем, когда он собирался броситься в драку. Моментально забыв все наставления, он даже не ответил. Молча засунул соты обратно в мешок и повернулся в другую сторону.

— Две! — крикнула ему вслед старуха. — Подожди, куда ты? Не ахти какие эти соты, да и в земле выпачканы, но ты, сдается мне, хороший мальчик. Две сосиски. Только потому, что ты хороший мальчик.

Ранкстрайл остановился и сделал вид, что раздумывает. Потом показал три пальца. Он умел считать: сколько он себя помнил, вокруг него всегда все торговались, и это ему нравилось намного больше, чем все принцессы и лягушата, вместе взятые. Держа открытыми глаза и уши, он и сам научился считать на пальцах.

Старуха язвительно улыбнулась. Она тоже была не лыком шита. Круглые завитки косичек торчали во все стороны. Она предложила две сосиски и три картофелины. Ранкстрайл покачал головой и, положив мешок на землю, растопырил все десять пальцев: две сосиски и десять картофелин. Картошка лежала в двух ведрах рядом со старухой, в одном ведре — крупная, в другом — мелкая. Ранкстрайл пальцем указал на крупную. Сошлись на двух сосисках и семи больших картофелинах.

Ранкстрайл едва сдерживался, чтобы не запрыгать от радости. Цифры нравились ему так же, как и геометрические фигуры и размеры, и к тому же торговаться с кем-то лицом к лицу казалось ему чем-то вроде дуэли, символической битвы, где он наконец-то мог сразиться за маму и папу.

Ранкстрайл вернулся домой с сосисками и картошкой. Впервые в жизни он сделал что-то сам, сам разобрался в тонкостях торговли с одним из взрослых, причем удачно, и все у него получилось.

Но и в этот раз никто не проявил признаков радости. Ужин, приготовленный из принесенных им продуктов, был настоящим пиром, не сравнимым с их обычной едой, но Ранкстрайл и мать разделили его в молчании, а отец не пожелал даже прикоснуться к пище. Заявив, что не голоден, он сидел в углу и вырезал еще одну лавку в надежде, что кто-то когда-нибудь за нее заплатит.

Наступил вечер, и дом заполнился соседками, бабками и кумушками. Пришла донна Чира, донна Сабирия и даже донна Гуццария, жена пекаря, самая зажиточная из всех матрон Внешнего кольца.

— Чудесная малышка, — поздравила их донна Сабирия, которая принесла в подарок кусок голубой ленты из чистого шелка.

— Просто прелесть, — подтвердила донна Чира, вручая свой дар — маленькую костяную подвеску в форме сердечка, которая, говорили, могла защитить от страшных снов и лишая.

— Да уж получше, чем брат: хорошо, что на медведя не похожа! Будем надеяться, хоть она заговорит, как и когда надо, — прокомментировала жена пекаря, которая пришла с пустыми руками.