Страница 4 из 6
Но не тут-то было. Хотя Грейди вернулся с полным багажником льда — упаковок тридцать, не меньше, — и они набросали в каждую клетку кучу одинаковых маленьких голубовато-прозрачных кубиков и сверху накинули влажные простыни, температура продолжала расти. Пока не стало слишком жарко. Пока шиншиллы, одна за другой, не получили тепловой удар. Первыми начали умирать серые, потом мозаичные и «черный бархат», которые стоили в два раза дороже. Грейди все оживлял и оживлял их мешочками со льдом, которые прикладывал им к голове и держал, пока они не приходили в себя; он метался от клетки к клетке, но электричества все не давали и лед таял, а солнце в тот день, казалось, вовсе не собиралось опускаться, потому что это было солнце из фантастических фильмов, громадное, жирное и красное, и оно желало лишь одного — испепелить все живое. К тому времени, когда мать вернулась из школы («Извините, что так поздно, едва дождалась, когда закончится собрание»), шиншиллы были мертвы, все до одной, все двести семнадцать. И в сарае пахло так же, как пахнет сейчас. Ссаками. И говном. И смертью.
Они имели обыкновение устраивать это по пятницам, после работы: он и несколько его сослуживцев, которые управляли траекторией «Клаудсата» — спутника, регистрирующего данные об облачном покрове Земли на благо мирового сообщества метеорологов, не говоря уже о местных синоптиках. Собирались в Пасадене, в суси-баре, одном из излюбленных гайдзинаминовомодных мест с непременной длинной овальной стойкой, внутри которой орудуют повара, и желобом с проточной водой, по которому курсирует флотилия маленьких деревянных лодочек: с них можно снимать сколько хочешь блюд, пока на столе не вырастет гора пустых тарелок — тогда мальчик-филиппинец сгребет их в свою пластиковую лохань. Но все это не настоящее. И невкусно, во всяком случае, не очень вкусно. Правда, по желанию можно сделать специальный заказ (Сандзюро неизменно так и поступал, полагаясь на рекомендации шеф-повара); ну а пиво и саке, разумеется, прибывали нескончаемым потоком. Сандзюро уже выпил пару чашечек саке и раздумывал, не заказать ли пиво — или, лучше, разделить бутылочку с Колином, потому что пора переключаться на чай, чтобы взбодриться и потом спокойно сесть за руль. Сандзюро рассеяно оглядел бар, не задерживая взгляда ни на своих коллегах, ни на других посетителях, набившихся сюда с единственной целью: усердно поработать палочками, прихлебывая дешевое саке из маленьких фаянсовых чашечек, как будто совершали тем самым некий экзотический обряд, — и уставился в окно, где солнце решительно у всего отнимало цвет. Машины становились белыми, деревья — черными. Что он здесь делает?
Колин повернулся к нему и сказал:
— Верно говорю, Сандж?
Согласно заведенному порядку, сначала они потолковали о спорте — обычный аперитив к беседе, прежде чем перейти к женщинам и, неминуемо, к работе. Сандзюро терпеть не мог спорт. И терпеть не мог, когда его называли Сандж. Но ему нравился Колин, и Дик Вюрценгрейст, и Билл Чэнь, славные ребята, и нравилось сидеть тут с ними, несмотря на ощутимое действие саке на пустой, как правило, желудок — а может, именно благодаря этому.
— Что? — услышал он самого себя. — Что верно?
Лицо Колина нависало над полудюжиной тарелок, измазанных соевым соусом, и бутылкой «Асахи», на дне которой еще оставалось на два пальца пива. Колин смотрел на Сандзюро, осклабясь, осоловелыми глазами.
— «Ю. К.» [11], — сказал он, — опережает «Станфорд» на тридцать пять очков! Представляешь? Вот я и говорю: каким же головотяпом надо быть, чтоб не поставить на то, что разрыв увеличится, — или я не прав?
Из-под полузакрытых век Дика Вюрценгрейста блеснул веселый огонек (Дик был пьян), а Билл Чэнь увлеченно беседовал с сидящей рядом женщиной о плюсах и минусах уличной парковки автомобилей, и каждому было понятно, что вопрос задан лишь хохмы ради: Сандзюро давно уже служил мишенью для подобных шуток. Все они мало что понимали, но Сандзюро тут любому мог дать фору: в спорте он ничего не смыслил.
— Да, — ответил он и хотел сверкнуть улыбкой, но сил не хватило. — Ты абсолютно прав.
Все расхохотались, но Сандзюро не обиделся — это был очередной пункт программы, — а потом принесли пиво, веселье угасло, и Колин завел разговор о работе. Вернее, не столько о работе, сколько о сплетнях, роящихся вокруг работы: такой-то держит у себя в столе бутылку, а другой, только-только пройдя тест на марихуану (проба оказалась положительной), — сшиб оленя, едва выехав за ворота, и так далее и тому подобное. Сандзюро слушал молча. Он умел слушать. Но ему наскучили все эти слухи да пересуды, и, когда Колин прервался, чтобы подлить ему и себе пива, Сандзюро сказал:
— Помнишь, я рассказывал тебе о мальчишке? Который назвал меня гуком?
— Желтожопым гуком, — уточнил Колин.
— Ты, конечно же, знаешь, какие сейчас ветра, особенно в каньоне, и я ведь тебе говорил, что мать каждый вечер посылает его во двор разжигать гриль?
Колин кивнул. Глаза его напоминали объектив фотокамеры: зрачки сначала сужались, потом расширялись — щелк. Колин был пьян. Сандзюро не сомневался: опять придется вызывать его жену, чтобы отвезла супруга домой. Вскоре и ему надо будет отставить в сторону пиво и встряхнуться перед дорогой.
— Так вот, всю неделю он пользовался бензином, как будто они не могут позволить себе купить разжигатель, а вчера вечером, представь, у него эта штуковина чуть не взлетела на воздух.
Колин отрывисто хохотнул, но, кажется, тут же понял, что это вовсе не шутка, что Сандзюро и не думал шутить, ему не до смеха: он сильно встревожен, нервничает, почти на грани истерики и уже готов сообщить в полицию. Или в пожарную часть, размышлял Сандзюро. Начальнику пожарной команды. Должен же у пожарных быть начальник.
— А внутри, в гриле, была крыса, и он ее поджег!
— Крысу? Ты, наверное, шутишь, да?
— Какие тут могут быть шутки! Крыса, как огненный шар, перелетела через дорожку и прямо в бурьян за гаражом!
— Конечно, какие уж тут шутки, — ответил Колин, понимая, что от него ждут такого ответа. Но потом заулыбался: — Хочешь, угадаю, что было дальше? — сказал он. — Бурьян загорелся.
Сандзюро вдруг почувствовал полное бессилие, будто чьи-то невидимые руки засунули его в свинцовый панцирь, сдавливающий спину и грудь, а он не может сопротивляться. Он жил на самом верху каньона, далеко от города, в небезопасном месте, из-за Сэцуко, из-за того что она боялась американцев — чернокожих, мексиканцев, даже белых, — вообще всех, кто толпится на улицах Пасадены, и Альтадены, и любых других городов. Пытаясь выучить язык, Сэцуко смотрела по телевизору новости и ужасалась. «Я не смогу жить в квартире! — упрямо повторяла она. — Я не смогу находиться рядом с такими людьми! Я хочу жить на природе. Я хочу жить там, где не опасно». Ради него ей пришлось переехать сюда, в эту страну, она пожертвовала собой в интересах его карьеры, вот и он ради нее пошел против своей воли, и они купили дом в самом конце дороги, на самом верху дикого каньона и старались сделать его похожим на дом в Митаке или Окутаме.
Сандзюро помолчал, глядя на Колина, всматриваясь в травянисто-зеленые заслонки его зрачков: Колин, его друг, его амиго, человек, который понимал его, как никто другой в их команде… — и вздохнул; вздох этот был глубже и тяжелее, и в нем было больше жалости к себе, чем бы хотелось Сандзюро. Потому что он никогда не проявлял своих эмоций. Японец не выставляет напоказ душевных переживаний, даже не намекает на них. Сандзюро опустил глаза. Придал лицу надлежащий вид.
— Да, — сказал он. — Именно это и произошло.
Так, сегодня у них будет курица, три острые итальянские колбаски (такие, как он любит) и кусок лосося, с которого еще не снята кожа и за который мать заплатила целых двенадцать долларов, потому что к ужину они ждут гостя. Учителя из маминой школы. «Его зовут Скотт, — сказала она. — Он вегетарианец».
11
«Южная Каролина»