Черные крылья Бога

Близкий друг и соратник моего безвременно сделавшего ноги папаши, между прочим.

И – между делом – какой-то там министр. В никому, увы, больше не нужном федеральном правительстве: так, развлекаются господа.

И делают вид, что верят в, прости Господи, «возрождение».

Ага.

Возрождение.

Было бы что возрождать…

Да и Бог с ними со всеми…

…Тем не менее, человеком Андрей Ильич был, мягко говоря, более чем серьезным. И ссориться с ним без особой причины не следовало, причем, никому и ни при каких обстоятельствах.

Неудивительно, что Федорыч пригласил его к столу.

Как ни относиться к Крыльям – люди они вполне себе даже конкретные. И с очень хреновым, врать не буду, чувством юмора.

Могут и не понять.

Ага…

…Компания у Андрея Ильича подобралась, надо сказать, весьма себе даже и своеобычная.

Помимо неразлучной парочки полуреферентов-полутелохранителей, унаследованных им от моего сделавшего ноги папаши (еще одна парочка, те самые Миша с Сережей, исчезли вместе с отцом, что тоже многих, и меня в том числе, наводило на определенные размышления), к нашему скромному столу явились и совсем уже неожиданные лица.

К примеру, полицейский поручик Боб Костенко и юная сержантша-провокаторша, проходившая у меня под кодовым именем Красотуля.

Это, кстати, слегка повысило их рейтинг в моих глазах: несмотря на то, что Андрей Ильич был отъявленным фаши, я его уважал.

И даже где-то любил.

А как можно не любить человека, который учил тебя кататься на велосипеде и стрелять из «настоящего пистолета»?

Мать, помню, жутко ругалась, а отец лишь обманчиво близоруко улыбался – стрелял-то он, как я потом понял, ничуть не хуже самого Андрея Ильича, вот только педагог из него был совсем никудышный.

Короче, мне как-то сразу захотелось подышать свежим воздухом.

И желательно, по возможности, подальше от сих гостеприимных пенатов.

Километров так, минимум, на сто.

А то и на двести.

Иначе, чем по мою душу, эта троица завалиться сюда не могла.

Впрочем, Федорыч не выдаст, а Андрей Ильич не съест.

Так что негоже терять лицо перед подчиненными.

И я намеренно демонстративно нацедил ребятам мутного местного самогону.

– А нам что не наливаешь, Егор? – Андрей Ильич был прямо-таки само благодушие.

Ой, не к добру.

Бежать следовало немедленно.

Однако я не побежал, причем, по причине вполне прагматической.

Птицы такого полета, как Корн, к моему величайшему сожалению, летают исключительно стаями.

Так что далеко от Части нам все равно уйти не дадут.

Догонят.

А здесь всё же – все свои.

Пришлось, естественно, наливать.

Никуда не денешься.

…На то, как бывший вожак фаши (и, насколько я помню, один из самых стильных и элегантных мужиков в столице) пил простую русскую самогонку, следовало посмотреть.

Понюхал.

Пригубил.

Поморщился.

Снова понюхал.

Потом зажмурился и все-таки выпил.

Не выдыхая, захрустел соленым огурцом.

Наконец шумно выдохнул:

– Хороша, зараза!

Интересно, как бы он запел, если бы это был не слабенький первач, а натуральная, тройной очистки?

Была у Федорыча и такая – градусов под девяносто.

Ее даже Веточка старался запивать, а Веточка, как известно, пил вообще все, что горело.

И трахался со всем, что хоть немного двигалось.

Н-да…

Понты, оно конечно, превыше всего.

Но чтобы настолько…

Андрей Ильич присел, расстегнул ворот черного форменного мундира, медленно, со вкусом закурил тонкую, явно контрабандную сигарету.

Аристократ, твою мать.

Я им почти восхищался, врать не буду.

Сейчас будет речь толкать, думаю.

Причем о чем-то совершенно заумном, у них так принято…

Точно.

– Ну что, – улыбается, – ты так пока к нам и не надумал, капитан?

Я фыркаю:

– И не надейтесь…

Он кивает.

– Может, – наклоняет голову в правую сторону, – хотя бы объяснишь, почему?

Жму плечами.

– Андрей Ильич, – вздыхаю. – Вы же знаете, я даже в детстве кошек мучить не любил. И «Майн кампф» никогда не относился к числу моих любимых литературных произведений. А Вагнеру с Ницше я предпочитал рок-н-ролл и «Muse» с «U2», не говоря уж про такого классика, как Джимми Моррисон. А ваш любимый «Полет валькирий» вызывал во мне приблизительно такие же чувства, как и «Полет шмеля». То есть, простите, никаких. Что мне тогда прикажете на вашей помойке делать? Быть специально обученным кроликом «для поручений»? Я тупо по формату не прохожу в ваш гадюшник. Такие дела…

Корн морщится, будто ему что-то дико кислое под язык попало.

– Знаешь, Егор, – вздыхает, – социальный распад начинается тогда, когда лучшие люди страны принимаются сознательно убивать ритуал, на котором держится общественная жизнь. Каким бы он ни был. Когда подвергаются поруганию древние святыни. Когда начинает подвергаться сомнению любой благородный поступок. Когда за любым возвышенным чувством эти люди начинают искать тайные побуждения. Когда пытливые историки узнают, а публицисты рассказывают почтеннейшей публике, что великий человек был тайным садистом и в детстве мучил кошек. И публике начинает казаться, что все очень просто. Что великий стал великим случайно. Что он – такой же, как они, только ему повезло. Что все возвышенное: любовь, благородство, долг, честь – лишь маски, наброшенные на пороки. И тогда наступает ночь. Так уже было. Так погибла Римская империя. Тогда человечеству повезло. Пришли варвары. На этот раз варварам взяться неоткуда. Христианская эпоха, провозгласившая индивидуальность и права каждого отдельно взятого человека целью истории, пришла к вполне закономерному итогу – к полному распаду, к хаотичному движению тех самых ее драгоценных индивидуальностей…

Я хмыкнул и демонстративно захрустел огурцом.

– Пафосно излагаете. Вот только к чему? Мы тут люди простые…

– Не понял, – он, по-моему, даже поморщился.

– Пафосно излагаете, говорю. А для меня любой пафос есть фальшь. Ложь, то есть. Короче, обычное говно, только красиво поданное. А его во что ни упаковывай – все равно воняет…

Отряд тихо заржал.

Красотуля буравила меня взглядом.

Могла бы – пристрелила бы тут же, не сходя с места.

Бодливой, как говорится, корове…

Я почувствовал уверенность.

Если бы они что-то могли, уже бы сделали. А так все эти разговоры – исключительно в пользу бедных.

Ни о чем, в принципе.

– А вы-то тогда кто такие, позвольте спросить? – хмыкаю. – То, что мир, в котором мы с вами живем, дерьмо, – тут я с вами, безусловно, согласен. Но кто вы в этом мире? Ежели продлевать аналогию, – простите, навозные черви. Опарыши. Возросшие на говне и его же с аппетитом поглощающие. Природа не терпит пустоты, а, Андрей Ильич?

Он обиделся.

Но виду не показал и ответил вполне серьезно:

– Мы – Крылья, Егор. Черные крылья Бога. Ночью невозможно спрятать слабых под белыми крыльями. Только под черными…

Я зевнул.

– Читал я эти ваши брошюры. Говно все это. Говно, простите, и гонево. Слабые объединяются в стаю, чтобы травить еще более слабых, – вот и вся ваша организация. Вместе с идеологией…

Я потянулся и перестал обращать на него внимание. Хочет нас стеречь – пусть стережет.

Из Части мы пока что никуда не тронемся.

Маршрут, в конце концов, подождет.

Посмотрим, у кого нервы покрепче…

– Отряд, спать! – рублю, обращаясь к парням, демонстративно не замечая Корна со свитой. – Режим: полевой лагерь. Подъем: семь тридцать. Восемь ноль-ноль: зарядка, ответственный – Заика. Завтрак в девять. Дежурный по кухне Чарли. Дальше по свободному графику. Тренажеры. Спарринги. Иветта, отработаешь с Денисом ножи, его надо подтягивать. Покидать пределы Части запрещаю всем. Разойдись.

Народ разошелся.

Кое-кто, конечно, еще поворчал – так, чисто для порядка.

Например, Чарли, которому страсть как не хотелось вставать в пять утра, чтобы приготовить этой ораве пожрать. Но тут ничего не поделаешь, Чарли – отличный повар.