Товарищи

У Жабина был пропуск в ложу дирекции. Оля села в кресло у стенки, а Жабин справа от нее. Ей никогда еще не приходилось сидеть на таких хороших местах, и она даже ощущала какое-то превосходство над теми, кто сидел в партере.

Свет погас. На вспыхнувшем экране начался кино-журнал. Оля любила кино и обычно так увлекалась фильмом, что забывала об окружающем и словно сама становилась участницей событий, о которых рассказывал экран. Так было с ней и теперь. Она перенеслась из города Чкалова в лесной партизанский лагерь и вместе с героями фильма готовилась к ночному налету на фашистский штаб, расположенный- в белорусской деревне.

Оля сидела, положив руки на поручни кресла. Вдруг она почувствовала, что к ее руке прикоснулись чьи-то неприятно теплые пальцы. Она отодвинула руку. Немного погодя чужие пальцы снова прикоснулись к ней. Восприняв это как простую случайность, она не придала ей значения и убрала руку на колени. Но чужие пальцы нашли ее руку и здесь…

Оля оторвалась от экрана, повернулась к Жабину и увидела — его рука… Интерес к фильму исчез. Оля почувствовала, как запылали щеки. Ей стало стыдно, захотелось закрыть лицо руками и скорее бежать отсюда… А Жабин показался ей самым противным существом в мире. Стыдливая растерянность и нерешительность длились всего несколько мгновении. Оля отшвырнула его руку и встала.

— Балда рыжая! — полушепотом сказала она и быстро вышла из ложи.

Всхлипывая и вытирая варежкой непрошеные слезы, Оля почти бежала по улице. На углу следующего квартала ее догнал Жабин.

— Оленька, вы же совсем невозможная девчонка! И что из того плохого, когда я хотел погладить вашу руку?

— Отстань, рыжая балда, и не подходи близко! Вот утром скажу Мазаю — он тебя научит, как кавалерничать!

— Оленька, так я, если вы хотите, совсем же ничего… Вы послушайте…

Но Оля гак па него посмотрела, что он понял: разговаривать дальше бесполезно. Жабий потоптался на месте и, только когда Оля скрылась за углом, пошел в общежитие.

«БАНКЕТ»

Друзья с нетерпением ждали возвращения Мазая и, как только он появился, засыпали его вопросами — всем хотелось узнать, зачем же вызывал Ваську мастер. Мазан долго отнекивался, давая понять ребятам, что им необязательно знать о всех разговорах старосты с руководящими работниками училища. Но в конце концов он сделал вид, что уступает просьбам приятелей, и не спеша начал рассказывать о своей беседе с Селезневым.

— Вот из-за него, из-за Баклана, все началось. Влетел со своим ключом, а теперь и нам гонку будут устраивать. Коля, и ты, Сережка, — сегодня же сдайте свои ключи швейцару…

— А разве Бакланов сказал, что у всех есть? — прервал его Сережка.

— Не Бакланов, я сказал.

— Ты?! — удивился Сережка. — Здорово! Подсыпал же ты нам!

— Сказал потому, что так надо было! — грубо оборвал его Мазай и тут же переменил тон на тихий и задушевный. — Мастер просить начал. Тебе ясно? А Селезнев не такой человек, чтоб ему не уважить. Верно я рассуждаю, Коля?

— Конечно, верно. Селезнев, он, брат, знаешь…

Коля так и не сказал, что именно он думал о мастере, но, чтобы придать своим словам вес, поднял над головой кулаки и внушительно потряс ими.

— Вот и я так подумал. — Мазай сделал небольшую паузу и продолжал: — Пришел я в преподавательскую, а он там один. Посидели, потолковали о разных делах, потом он и говорит: товарищ Мазай, говорит, у меня к вам просьба — прикажите своим ребятам сдать швейцару ключи, а то, говорит, из-за этого мне неприятность может быть от директора. А я ему и отвечаю: если надо так сделать, то сделаем — мои ребята, говорю, Дмитрий Гордеевич, ни за что вас не подведут, а если кто будет в другую сторону тянуть, то я ему живо легкое обтирание устрою. А вообще, говорю, вы же не хуже меня знаете, товарищ мастер, какая у нас группа; дисциплина у нас, говорю, — нигде такой нету; можно сказать, на все училище мы одни. И если, говорю, я прикажу ребятам, просто скажу одно слово — всё выполнят. И вы, Дмитрий Гордеевич, будьте спокойны, никакой вам неприятности не будет. Сказал я так и протянул ему свой ключ: вот, говорю, Дмитрий Гордеевич, с меня начало. Берите. А остальные ключи будут у швейцара вечером. А он и говорит мне: верный ты человек, Мазай, у тебя слово — олово. Потому и ребята тебя здорово слушаются. Ты человек, а не бюрократ. Спасибо, говорит, брат, что выручил. Пожал он мне руку, и я уже двинулся было в обратное плавание. Но Селезнев задержал. И рассказал новость. Она пока секретная. Но от вас-то скрывать не буду, только смотрите — никому. Ясно?

Когда ребята в один голос заверили, что сохранят секрет и никому даже полусловом не обмолвятся, Мазай таинственно сообщил:

— К нам несколько формовщиков переводят из Сергеевки. Из ремесленного. Вот какая новость!

Мазая засыпали вопросами:

— Васька, а почему их переводят в Чкалов? Не сказал Селезнев?

— А из каких классов переводят, не говорил?

— В нашу группу тоже пришлют?

— Только формовщиков переводят?

Васька замахал на них руками:

— Тише! Нас все это и не касается, не наше дело. А насчет того, из какого класса, скажу: из второго. Одного парня даже в мою комнату собираются поместить. Я как узнал об этом, начал буруна бить, ну а Дмитрии Гордеевич уговорил: девать, мол, ребят некуда. Я и согласился. Пускай, говорю, живет. Мастер просил, чтоб я покрепче в руках держал тех, кто в нашу группу попадет. Может, дни хулиганы или лодыри? Все может быть. Пришлось тоже согласиться. И вот я предупреждаю: в случае чего, вы, ребята, помогайте, а то и верно, еще не знаем, каких типов подбросят.

После консультации, по дороге в столовую, продолжали обсуждать новость Мазая. В этом разговоре не принимал участия только Бакланов. Его мучительно преследовала мысль, как поступить с посылкой, чтобы в комнате о ней не узнали.

В общежитие возвратились затемно. Вечером кладовка не работала, и Егор решил, как только в комнате все заснут, унести посылку на хранение до завтра к коменданту. Но дело обернулось совсем по-другому.

Едва ребята вошли в комнату и зажгли свет, Мазай остановился посередине и, раздувая ноздри, начал быстро втягивать воздух, к чему-то принюхиваясь.

— Сережа, ты улавливаешь?. В комнате новый запах появился!

Ближайший друг, правая рука Мазая во всех его начинаниях, — Сережа Рудаков молча повел носом:

— Есть.

— А что? — спросил Мазай. — Чем пахнет?

— Не пойму.

— Ты повнимательнее нюхни. Не торопись.

Сергей всей грудью вдохнул воздух.

— Чесноком пахнет, правда? — спросил Мазай.

— Точно! Чесноком

— А! Как хорошо пахнет! А ты, Егор, слышишь?

Бакланов засуетился:

— Я? Нет, не слышу, У меня насморк. Нос начисто заложило, совсем ничего не чувствует.

— А ты, Колька? — обратился Сережа к четвертому жильцу комнаты, долговязому и застенчивому Коле Епифанову.

— Я? Насчет запаха?

— Правда, чесноком пахнет? — спросил Мазай. — Или, может, нам всем кажется? Как ты соображаешь?

У Коли было плохое обоняние. Никакого особого запаха он не ощутил, но Мазай утверждал, что запах есть, и Коле показалось, будто в комнате действительно пахнет чесноком.

— Да, попахивает, — подтвердил он.

Васька был властителем его дум. Что бы Мазай ни сделал, что бы он ни сказал, Коля все принимал безоговорочно и считал, что только так, а не иначе можно сделать и сказать. Как человек слабохарактерный, он был в полном подчинении у Мазая. Всегда и во всем с ним соглашался и старался ему услужить. Но подхалимом Коля не был. Ему Мазай просто нравился, и он старался делать для него все, что мог, находя в этом даже удовольствие. Мазаю Коля верил беспредельно, и если бы Васька сказал сейчас, что в комнате пахнет не чесноком, а дынями или, скажем, сиренью, он мог поклясться, что так оно и есть.

— Не пойму, откуда чесноком несет? — продолжал рассуждать Мазай. — Как думаешь, Сережка?