Товарищи

— Придется поглядеть вашего Егора, — сказал Костюков, снимая полушубок. — На побывку, говорят, приехал?

— На побывку, Иваныч, на побывку! — радостно улыбаясь, подтвердила Анна Кузьминична. — Ударник он там, в училище. Говорит, на Доске почета, всех в своей группе обогнал. Директор и дал ему отпуск. Вот какие дела, Иваныч!

— Хорошо, это очень хорошо. Просто радость для семьи, — оказал Костюков. — В таком случае еще раз поздравляю!

— Спасибо, спасибо, Иваныч!

Костюков сел на стул и улыбнулся:

— А ведь он, Егорка твой, Анна Кузьминична, — об этом вспомнить сейчас не обида, — не очень поворотливым парнишкой был. Он все больше насчет баяна старался. А теперь… два года не прошло — гляди, чего получилось!

— Что о прошлом вспоминать, — сказала Анна Кузьминична. — Разум-то у него какой был — совсем детский. Подрос малость — поумнел, другим стал.

— Так оно и должно быть, — вмешался в разговор дедушка Кузьма. — Не до седой бороды ходить человеку во младости. Цыплята, как говорят, и те растут.

— Да, это верно, — согласился Костюков. — Жизнь — она человека учит и направляет. Человек, бывает, малость оступится, а люди плечо ему подставят, поддержат — он и пойдет и пойдет. Да, глядишь, не только сам на ноги крепко встанет — и других начнет поддерживать. Вот и Егор, наверно, сейчас крепнет, силы набирается. Отцу-то написали?

— Написали, — ответила Анна Кузьминична. — И Егор написал, и я тоже. Разве можно о таком не написать? Получит письмо, порадуется с нами вместе.

— Да, — сказал дедушка Кузьма, ни к кому не обращаясь, — родители допрежь всего о своих детях думают. Хорошие дети радуют, а плохие… — Он не договорил и махнул рукой.

— Эх, Лукьян Иваныч, если бы ты знал, да кабы люди ведали, как я боялась за него, когда провожала в город! Ведь один он у меня. Да такой смирный, к тому же и в людях никогда еще не бывал. Снаряжала в дорогу — крепилась, а как одна осталась — в слезы. Заклюют его, думаю, там ребята. Они, верно, озорные — городские-то ребятишки… Ночью, бывало, и глаз не сомкну, подушка насквозь промокнет. А сколько, Иваныч, тебе от меня досталось, что послал Егора в ремесленное! Теперь-то, видать, спасибо придется сказать.

— Ну, за что же мне спасибо говорить! Делал, что нужно было, — ответил Костюков. — Хорошо, что парень за ремесло да за ученье крепко уцепился. Вот что главное. Глядишь, окончит ремесленное да к нам же в эмтээс приедет, в мастерской работать будет.

— Я уж и думать боюсь — может ли такое случиться!

Костюков вдруг хлопнул себя по лбу:

— Эх, заговорился я с вами и совсем забыл, что пришел-то я к вам по делу! Разговор у меня к вам серьезный. С полчаса назад звонил мне директор эмтээс. Из Чкалова приехала к ним бригада рабочих. Шефы. Приехали помочь отремонтировать инвентарь. А поместить людей негде. Общежитие занято. Вот директор и просит поставить на квартиры к колхозникам. Двух я хотел определить к вам. Что ты на это скажешь, Кузьминична?

Анна Кузьминична пожала плечами:

— А что мне сказать, Лукьян Иваныч? Люди места не просидят, только дома-то у нас почти все сутки никого не бывает. Ведь за ними убрать нужно, постирать, может… Как бы потом какой обиды не было.

— Погоди, Анна, — остановил ее дедушка Кузьма. — Не надо загадывать на худой конец. Никакой обиды не выйдет. Веди, Иваныч. Нужно людям место? Значит, и говорить больше нечего. А ты что, Анна, или со мной не согласна?

Анна Кузьминична возмущенно возразила:

— Да что вы, папаня? Откуда вы взяли, что я против? Даже слушать обидно! Будто я уж и не знаю какая. Я только одного хочу, чтобы все было хорошо. Если это нужно, пускай приходят и живут себе, сколько потребуется.

— А я еще добавлю, — не унимался старик, — чем богаты, тем и рады. Как сами будем, так и они.

Желая скорее закончить этот разговор, Костюков обратился к Анне Кузьминичне:

— Так какое будет окончательное слово, Кузьминична? Подумаете да посоветуетесь или сразу решите? Кормиться они будут в столовой эмтээс. А так вообще: изба у вас большая, маленьких ребятишек нет.

— Послушай, Лукьян Иваныч, похоже, что ты уговаривать меня начинаешь. А уговаривать-то как раз и нет надобности — все без уговора понятно. Думать тут нечего, обсуждения устраивать тоже ни к чему. Веди, и пусть живут. И все.

— Вот и я так считаю, — подтвердил дедушка Кузьма. — А что касается разных подробностей — так это не сейчас, а потом. Живые люди всегда могут меж собой договориться.

Широко распахнув дверь, вошел Егор со сбитой ка затылок фуражкой и в полушубке нараспашку. Увидев его, Анна Кузьминична всплеснула руками:

— Батюшки, да он совсем раздетый! А после бани… Застудишься!

— Не застужусь. Больно жарко в бане — и не продохнешь, — ответил Егор.

— Вот так-то и простуживаются.

Егор, видимо, не ждал встретить дома посторонних и шел смело, даже лихо, но, увидев Костюкова, немного растерялся и не знал, как себя вести — подходить к нему здороваться или нет.

— Здравствуйте, дядя Лукьян, — сказал он, вешая полушубок и фуражку.

На нем была черная блестящая сатиновая косоворотка, новые суконные штаны, заправленные в хромовые сапоги. Форма училища придавала Егору серьезность и даже облагораживала его, а в этом домашнем костюме он казался и неловким и неуклюжим.

Заметив смущение Егора, Костюков поднялся со стула, подошел к нему и протянул руку:

— Здорово, мастер!

— Здравствуйте.

— Ну-ка, дай я погляжу на тебя.

Вдруг Костюков заливисто расхохотался и отступил на шаг от Егора, а тот растерянно уставился на него, не понимая причины смеха.

— Да ты, я вижу, никак вместо бани в трубу лазил, всю сажу собрал и на развод там не оставил!

— Да ну? Где? — воскликнул Егор и бросился к зеркалу. — Гляди ты — и вправду сажа. Мамка, дай-ка полотенце.

Подбежала Анна Кузьминична и начала рушником вытирать на лбу у сына черное пятно.

— И как ты, Горушка, не остерегся! Пришел из бани, а хоть сызнова начинай мыться.

Костюков, добродушно усмехаясь, снова сел на свое место.

— Городским стал, отвык от наших бань деревенских. Ничего, вот скоро война кончится — мы новую, настоящую баню в колхозе построим. Такая баня будет — ничем не хуже любой городской. Приедешь тогда к нам в гости — не вымажешься.

Егор отобрал у матери полотенце и начал перед зеркалом усердно тереть лоб.

— А я и не заметил сажи. И даже не пойму, как это получилось, что испачкался.

— Давай садись, — сказал Костюков. — Хватит свой лоб мучить, а то всю кожу сотрешь вместе с сажей!

Егор отдал матери полотенце и сел рядом с Костюковым. Тот принялся было его расспрашивать:

— Ну, рассказывай, как там в городе жилось. Что нового слыхать?

Но к ним подошла Анна Кузьминична:

— Погодите заводить беседу. Я уж на стол собрала. Садитесь-ка к блинам поближе. За столом, как водится, и разговор будет дружнее.

— Это можно, — согласился Костюков, — от угощения люди не отказываются.

Сели за стол. Анна Кузьминична достала из сундука бутылку и торжественно поставила ее на середину стола.

— Видал, внучек? — удивленно воскликнул дедушка Кузьма. — Мать даже горькую нашла! Совсем как в большой праздник. Ну-ка, я буду командовать.

— А кому же и командовать, папаня, как не вам?

Дедушка Кузьма пододвинул к каждому рюмку:

— Выпьешь, Егорка?

— Наливай, (выдран клок страницы)

жал в руке рюмку и Костюков, и реь опрокинуть рюмку в захлебнулся и закашлял был расплавленный металл.

— Блинов отведайте, — на. — Твои любимые, сынок.

Дедушка Кузьма налил еще.

— Давайте выпьем по последней, чтобы столе не маячила.

Егору очень хотелось оказать, чтоб ему больше не наливали, что водка противна и он не может, не хочет больше пить. Но сказать так Егор не решался, опасаясь, что Костюков может о нем плохо подумать. А Костюков и сам пил сейчас, только чтобы не обидеть хозяев. Он не любил спиртных напитков, и если бы Егор отказался от водки, Костюков остался бы этим доволен и похвалил бы его. Угодил бы Егор своим отказом и матери и деду.