Товарищи

Он решил оставаться на положении гостя еще два-три дня, а там попросить председателя колхоза дать ему работу и сразу же начать работать так, чтобы все заговорили о нем, как о самом старательном и добросовестном. Егор был уверен, что в колхоз его возьмут с радостью.

В ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

На Южном Урале март считается самым непостоянным месяцем, каждый мартовский день может преподнести неожиданность. Так случилось и теперь: накануне вечером еще был сильный мороз и бушевала пурга, такая пурга, что света белого не видно, снежными сугробами перехватило все тропы и дороги, а на следующий день небо засияло весенней голубизной, весело пригрело солнце, с крыш сначала закапало, а потом залепетали, зажурчали тоненькие, трепетные струйки.

Незадолго до конца смены мастера Селезнева вызвали к директору училища. Уходя, он наказал Мазаю составить сводку о выработке группы за смену и предупредил, чтобы ребята подождали его, если вдруг он задержится в дирекции и не вернется до перерыва.

Прогудел гудок, а Селезнева не было.

К литейному цеху подошла Наташа Сибирцева. Это была рослая, лет семнадцати девушка со строгим, задумчивым лицом и внимательными, широко открытыми черными глазами. Она заглянула в окно, постучала в него и стала знаками вызывать к себе Олю. Дверь быстро распахнулась, и из цеха выбежала Оля. Она взглянула на солнце, зажмурилась, слегка поежилась и, довольная, негромко рассмеялась:

— Какой сегодня день! Наташка, день-то! Солнце прямо по-весеннему светит. А пригревает как!

Наташа удивленно оглянулась вокруг и, убедившись, что все обстоит именно так, как говорит Оля, сказала спокойно и вразумительно:

— Да, день действительно хороший. Это потому, что зима кончается. Теперь вот-вот весна нагрянет.

— Нагрянет? Она уже нагрянула!

Оля долго еще восторженно приглядывалась ко всему, радостно похохатывала, словно мурлыкала, и даже немного приплясывала. Потом стремительно бросилась к Наташе, обвила ее руками и завертела на месте:

— Наташа, Наташа, ты подумай! Нет, ты только подумай! Вчера был морозище, буранище, страшилище, а сегодня — вдруг весна. Да какая весна — настоящая!

И, так же быстро отпустив Наташу, Оля вытянула вперед руки, чуть откинула назад голову и запела:

Если бы сейчас кто-нибудь спросил Олю, где и когда она слышала эту песню и какие в ней дальше слова, она бы только пожала плечами. Она пела «Веснянку» потому, что и слова и мотив этой песни отвечали ее душевному состоянию.

Наташа ласково смотрела на Олю, любуясь веселостью и хорошей радостью подруги, но сама словно и не видела того, что привело Олю в бурный восторг. Наконец это заметила Оля. Лицо ее мгновенно преобразилось, веселости как не бывало. Внимательно посмотрев на подругу, она с тревогой спросила:

— Наташа, ты чего такая? И не пойму даже — или задумчивая, или печальная…

— Я? Нет, так просто. У меня сейчас, Оля, такое настроение… Нет, нет, не настроение. На настроение можно не обращать внимания, как на любую ерунду… Со мной что-то другое. Понимаешь, у меня в голове столько мыслей, будто даже одна другую задевает. И на душе тревожно-тревожно. Я себе места не нахожу.

— Наташа, а ты не заболела?

— Я? Нет, не заболела. Вот послушай. Сегодня воспитатель Иван Семенович дал мне свежий номер «Комсомольской правды»… Я прочитала газету, и знаешь, Оля..

— Теперь все понятно. Все ясно. Ты нашла что-нибудь интересное в газете и разволновалась. Ага?

— Не шути, Оля. Ты понимаешь, там такое напечатано — читать спокойно нельзя.

Наташе не везло. Только она собралась рассказать Оле о прочитанном и та уже была готова слушать, но тут подбежала Надя, третья подруга из «неразлучной тройки», как их называли в училище. Ростом она была чуть повыше Оли, немного полнее и, может быть, не так подвижна. Надя бежала, помахивая ушанкой, а ее почти белые волосы рассыпались по плечам и, как пенистая волна, трепетали на ветру.

— Надька, прикрой свой ураган, голову простудишь! — крикнула Оля.

Надя состроила капризную рожицу и небрежно набросила ушанку па голову. Она мечтала стать актрисой и представляла себе, что каждая актриса должна держаться необычно, не так, как все. Поэтому-то Надя и выглядела иногда позёркой. Разговаривая с подругами, иной раз она принимала такую неестественную позу, что вызывала искренний смех, который, кстати сказать, никогда не обижал ее, так как по натуре своей она была очень добродушна. В повседневной жизни, когда на нее не".находило», как определяли Оля и Наташа Надино позерство, Надя была жизнерадостной хохотушкой. Она много думала и говорила о сцене и считала, что рано или поздно будет выступать в настоящем театре. А пока что играла первые роли в драмкружке училища, и играла не без успеха. Надя любила рассказывать подругам всевозможные истории из жизни известных актеров и актрис. А когда ее спрашивали, откуда она знает такие подробности, Надя обычно широко раскрывала свои голубые глаза и удивленно пожимала плечами:

«Да ведь об этом все знают! Любого актера спросите. Вот пойдите в наш драмтеатр — каждый скажет».

Никто, конечно, не пытался наводить у актеров справки и никто не подозревал, что автор этих историй сама Надя.

Она любила поговорить о нарядах, поспорить о красивом. В ней как будто бы жили две Нади: одна простая и душевная — Надя, которую подруги полюбили еще в детском доме; а вторая — кокетка и модница, воображаемая актриса. Но все-таки наиболее прочное место в ней занимала Надя — не актриса.

— Девочки, — обратилась к подругам Надя, картинно изогнув руки, словно балерина, готовая выпорхнуть на сцену, — приглашаю скорее в душевую! Раньше других помоемся — скорее попадем в столовую. А то можем опоздать, и тогда целый час пропадет. Целый час!

— Надька, лебедь ты мой умирающий! — взмолилась Оля. — Я никак не могу. Нашего мастера в контору вызвали. Он просил подождать, если задержится. А разве мы своего батьку обидим, не послушаем? Да он скоро придет. Подождите, девочки, ладно? Впрочем, сегодня и два часа можно на солнышке прождать.

Надя недовольно сжала губы:

— Ну, была охота!

— Да немножко, чуть-чуть. Сядем. Минут пять — десять, ладно?

— Конечно, ладно, — ответила Наташа. — Давайте дождемся. Торопиться нам особенно некуда.

Надя как бы нехотя согласилась, уселась на ручке лебедки и уже больше для вида сказала:

— Девочки, ну нельзя же… время все-таки пропадает. Просто так, ни из-за чего.

Оля вдруг захлопала в ладоши, потом схватилась за голову:

— Ой, девочки, совсем забыла! Ну до чего же у меня память плохая! Думала, как только увижусь с вами, сразу скажу — и позабыла. Какая я после этого подруга! Такая интересная новость, а я молчок!

— Конечно, никакая ты не подруга, я тебе давно об этом говорю, — сказала Надя безразличным гоном, но не выдержала позу и затараторила: — Правда что-нибудь интересное? Да? Говори, говори скорее!

Оля тоном, полным таинственности, начала рассказывать:

— В нашу группу новый мальчишка пришел, из другого ремесленного перевели, из Сергеевки. Если бы ты, Надя, посмотрела, какой! Высокий! Ну, не то чтобы уж очень высокий — в норме. Волосы русые, лицо белое, а глаза, знаешь, Наташа, голубые! Да-да! Да еще чуть синеватые…

— Ах ты мой си-не-гла-зенький! — нараспев проговорила Надя. — Где он? Покажи мне! Немедленно покажи! Иначе обедать сейчас уйду. Вот даю слово!

— Покажу. Насмотришься еще — никуда не денется. Да ты только не перебивай, дай до конца рассказать.

— А если мне интересно!

— Нет, Надя, так нельзя! У тебя такая глупая привычка — прерывать. Человек только начнет рассказывать, а ты — пожалуйста, обязательно вмешаешься.