Товарищи

— Я вас слушаю, — сказал сидевший за столом лейтенант.

— Я… Мы учащиеся здешнего ремесленного училища. Нас направляют в Чкалов, чтобы там закончили обучение. А проводница посажает — говорит: некуда. Помогите, пожалуйста. Мы же не путешествуем, мы же находимся на государственной службе. И каждый день дорого стоит. Ведь мы не только учимся, мы и для фронта работаем. А они этого не хотят понять.

— Билет есть?

— Вот, пожалуйста.

Комендант взял билет.

— Пойдем со мной, — коротко бросил он.

На перроне подошли к нужному вагону.

— Посадите этого товарища, — сказал лейтенант проводнице и протянул ей билет.

— Не посажу. Некуда.

— Нет, посадите! Я военный комендант этой станции и прошу посадить. Понятно?

— Понятно, товарищ комендант, — смущенно пробормотала проводница и пропустила Жутаева на подножку.

— Товарищ комендант, может, и других наших устроите?

Комендант улыбнулся:

— Молодец! Хорошо, что не только о себе беспокоишься. Небось комсомолец?

— Да. Комсомолец.

— Всегда так действуй, а поддержка найдется. Пробирайся дальше, в вагон. Я ваших всех посажу. Трудовые резервы — младший брат Советской Армии. Понятно, товарищ проводница?

— Понятно, товарищ комендант.

— Этого никогда забывать не надо, товарищ проводница.

Лейтенант козырнул и заспешил к соседнему вагону..

— Ты не стой здесь, в вагон проталкивайся, — уже подобревшим голосом посоветовала Жутаеву проводница.

Но протолкнуться в вагон Борису не удалось, и всю дорогу он ехал в тамбуре. Здесь было еще холоднее и теснее, чем в вокзале. Вначале Жутаев, разгоряченный посадочной сутолокой и неожиданной удачей, словно избавился от усталости, но вскоре она снова дала себя почувствовать.

Когда поезд двигался и дверь была закрыта, в тамбуре, до отказа набитом пассажирами, становилось заметно теплее. Вагон мерно покачивался, монотонный стук колес убаюкивал, клонило ко сну. Хотелось одного: заполучить крохотное местечко, чтобы можно было хоть как-то сидеть и дремать. Но на остановках проводница открывала дверь, и в тамбуре снова становилось невыносимо холодно. Врывался такой холодный ветер, что обжигал щеки, пронизывал одежду и леденил тело. И Жутаеву стало казаться, что поезд больше стоит, чем идет, что этот тяжелый путь никогда не кончится.

А в Чкалове, наверно, их ждут… В общежитии, конечно, тепло, светло, есть койка и можно будет нырнуть под одеяло, согреться и заснуть…

Но Жутаев думал не только о теплом одеяле. Разные мысли толпились в его голове, сменяли одна другую. Каково-то это новое училище, где придется закончить учебу? Как примет его незнакомый большой город? Ведь после окончания ремесленного, быть может, придется остаться там жить и работать.

Уезжать из Сергеевки Жутаеву не хотелось. За два года он привык к училищу, успел крепко подружиться с ребятами, привязаться к учителям. Там его принимали в комсомол, а когда он перешел во второй класс, избрали комсоргом группы.

Последние несколько дней, когда переезд в Чкалов был решен окончательно, Жутаева не покидала грусть. Вообще не очень разговорчивый, теперь он говорил еще меньше и до последнего часа надеялся, что, может быть, все как-нибудь изменится, наладится и уезжать из Сергеевки не придется. Но ничего не изменилось, все прошло так, как было намечено.

Жутаев знал, что его переводят в третье ремесленное училище, и это отчасти рассеивало его грусть. Он слышал много хорошего об этом училище: что оно почти самое крупное не только в Чкалове, по и в области, что там хорошее оборудование, есть свои мастерские для производственной практики, даже для формовочно-лишенного отделения…

Думал он и о незнакомых людях, с которыми должен был сегодня встретиться. Какие они, эти люди? За время войны Борису пришлось немало исходить и исколесить дорог, побывать в разных краях, во многих городах и селах, повидать разных люден. Встречались хорошие люди, такие, что о них никогда не забудешь… Но немало встречалось и плохих, злых, грубых, готовых ни за что обидеть другого, особенно если тот послабее… Как было бы хорошо, если бы и в третьем училище нашлось побольше таких простых и душевных, какие остались в Сергеевке!

…Стекла в тамбуре были покрыты толстым слоем имея, и, конечно, сквозь них ничего не было видно. Жутаев «продышал» на стекле небольшое пятнышко и то и дело поглядывал в него. Мимо проплывала однообразная забураненная степь. Редко встречалось село, и издали казалось, что избы там утонули в смежных сугробах. Но вот степь кончилась. Замелькали одноэтажные домики, а потом потянулись высокие каменные здания и заводские корпуса. Какой-то крупный город… И вдруг проводница объявила, что поезд подходит к Чкалову. Жутаев даже вздрогнул от неожиданности.

Путь окончен. Борис вышел из вагона и, продираясь сквозь толпу, начал оглядываться по сторонам, отыскивая своих товарищей.

— Жутаев! Борис!

У входа в вокзал Борис увидел возле сергеевских ребят нескольких мужчин в форме трудовых резервов.

«Наверно, нас вышли встречать», — подумал Жутаев и пошел к ним.

Один из встречавших, рослый молодой человек в военной форме, но без погон, с черной повязкой на правом глазу, приложил ко рту обе ладони и зычно, словно в рупор, покрывая привокзальный шум, прокричал:

— Ребята, кто в третье ремесленное училище, ко мне!

Когда вокруг него собрались все девять человек, он сказал:

— Я секретарь комитета комсомола третьего училища. Фамилия моя Батурин. Директор поручил мне встретить вас и доставить на место. Там вы сходите в душевую, пообедаете, получите место в общежитии, и, как говорится, на сегодня хватит. «Будьте здоровы, живите богато», — шутливо добавил он. — Отдохните с дороги. А оформляться в училище будем завтра. Вопросы ко мне есть?

Ребята промолчали.

— Значит, на сегодня все ясно?

— Конечно, ясно, — сказал кто-то.

— Ну хорошо. Можно двигаться. Вот здесь, за углом вокзала, стоит наша подвода. Директор специально для вас прислал. Складывайте вещи, чтоб на себе не тащить, и пойдем.

Дорогой Батурин спросил:

— А кто из вас Борис Жутаев?

— Я.

Батурин внимательно взглянул на него:

— Ты вот что, Жутаев. После обеда, прямо из столовой, зайди в комитет комсомола. Нужно поговорить.

— Хорошо. Зайду.

— Значит, сначала ко мне, а потом — в общежитие. Спать не собираешься с дороги?

— Нет. Если днем спать, ночью нечего будет делать.

КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

После обеда Жутаев пошел в комитет комсомола. Батурин его ждал.

— Ну как, пообедал?

— Пообедал.

— Бери стул и садись. Вот о чем я хочу с тобой потолковать… В Сергеевке ты был комсоргом группы. Так?

— Так.

— Документы у тебя хорошие, а характеристика — просто блестящая. С директором училища мы насчет тебя советовались. Решили послать в восьмую группу формовщиков. Есть у пас такая. Говоря откровенно, очень интересная группа. Хорошая, но и плохого в ней хоть отбавляй. Ребята там подобрались один к одному: ко всей группе нет ни единой двойки. А ведь стопроцентную успеваемость не в каждой группе найдешь. Производственное обучение идет на «отлично». Фронтовые задании выполняются прекрасно. Большинство ребят перевыполняют нормы, а несколько человек дают даже рекордную выработку. Как ты считаешь все это? Хороша группа?

Жутаев неопределенно пожал плечами.

— Ведь хороша! Правда? — переспросил Батурин.

— Ясно, хороша.

— Вот я и говорю — хорошая группа. А, скажем, отличников в ней ни одного. Тройки, четверки… Есть, правда, и пятерки, но не очень густо. Значит, знания не очень глубоки. Воспитанники этой группы называют себя «мазаевцами».

— Мазаевцами? Это что же, в честь известного металлурга Мазая?

— Нет, — рассмеялся Батурин. — В честь старосты восьмой группы, фамилия его тоже Мазай. Да ты сегодня увидишь его. Он — грубый, заносчивый, невыдержанный, с большим самомнением. Вообще Мазай чувствует себя в группе вроде вожака с неограниченной властью. Он нравится ребятам. Многие побаиваются его, ищут его дружбы. Ребята не выдают его, но ходят слухи, что он при случае пускает в ход и кулаки. Вот так. С одной стороны, эта группа как будто и хорошая, а копнешь глубже — не то. Уж очень много у них недостатков. Да и не только недостатков — много такого, с чем мы боремся и будем бороться. Короче говоря, у ребят группы, и в первую очередь у Мазая, много грубого, уличного, этакого лихачества, ухарства, то есть всего того, что должно быть чуждо молодому советскому рабочему. Но самое неприятное знаешь в чем? У Мазая уже появились подражатели в других группах… Ты, конечно, устал, а я распространяюсь. Но без этого, брат, тоже нельзя. Тут можно говорить очень много, но я прекращаю.