Страница 31 из 42
Я им тоже не землекоп: притворился больным и не пошел.
А вскорости, как сказала моя бабушка, и вовсе перевернулся свет. Немцы — туда, итальянцы — оттуда, прямо дрожит шоссе под бесконечными колоннами машин, повозок, пушек. Теперь все в деревне знают, что приближается фронт.
Немцы готовятся к обороне, готовится к боям и моя бабушка. Перво-наперво мы с нею отремонтировали наш блиндаж: новым ломьем укрепили накат, обставили стены снопами соломы — не так будет сыро и холодно.
Люди начали рыть ямы и прятать в них зерно. Это было совсем не лишним: немцы берут все, что попадается на глаза — пшеницу так пшеницу, ячмень так ячмень, — и стравливают лошадям. Спрятали и мы с бабушкой свои запасы: два мешка зарыли под полом в сенях, один затащили под печь. Ну, думаем, теперь их сам черт не найдет.
Пришли власовцы. Их бабушка не любит пуще, чем немцев. И хоть я ей сто раз объяснял, что власовцы — те же белогвардейцы, она не может понять, как это свои пошли против своих. В том, что власовцы «свои», — главная беда. Немец так хорошо наших тайников не знает, так не понимает наших уловок, как свой человек, русский. Они прошлись по двору с длинным острым щупом, вспороли землю, заглянули в сени, и вот уже их лошади мелют зубами нашу пшеницу.
Когда власовцы уехали, бабушка со слезами на глазах подмела остатки зерна возле корыта, подобрала все до последнего зернышка прямо с землей.
— Это ж нужно так надругаться над хлебом! — не может успокоиться она.
Правда, власовцы кое-что нам оставили.
— А у меня разве руки отсохли?! — не нарадуется бабушка. — Этот идол ведро — лошадям, а я ведро — в кадку, пока он в хлеву.
И верно, в кадке набралось с мешок зерна. Теперь мы и его переправили под печь.
А вот корову под печь не спрячешь. Дед Мирон уже без коровы — немцы зарезали и оставили ему только шкуру, копыта да потроха. Доберутся и до нашей. Вот тогда мы попляшем. Ведь это она нас всю войну кормила.
— А ты же говолила, что ты нас колмиш, — заметил бабушкин промах Глыжка.
— Мы с нею вместе, — удачно вывернулась бабушка.
Целый вечер мы с бабушкой держали совет и порешили на том, что мне нужно гнать нашу Рыжую на Плесы и там пасти, пока не схлынет малость эта саранча.
Плесы — это такое место у нас за деревней: ни луг, ни лес. В лощинах летом растут густые кусты лозы и ольшаника, на сухих гривах — березник, попадаются молодые кудрявые дубки и кривые, развесистые сосны. Там можно не одну корову спрятать. Укромное местечко.
И вот утром, еще до рассвета, Рыжая и я вышли со двора. За спиной у меня холщовая сумка с харчами, за поясом бабушкин трофейный топор — надо будет соорудить себе какое-нибудь жилье.
На Плесах хлопцев полдеревни, все с коровами. Они здесь живут не первый день. Настроили шалашей, жгут костры, пекут картошку. Тут уже и Митька Малах и Коля Бурец. Не видно только Саньки, потому что у них коровы нет — одна коза. Но к концу дня явился и Санька с козой.
Нас здесь человек двадцать, и никто до Санькиного прихода не подумал о том, чтобы организоваться в какую-нибудь воинскую единицу. А Санька сразу оценил обстановку и предложил:
— Давайте создадим партизанский отряд. Я буду командиром.
— Ишь ты! Только пришел и уже командир! — возразил Митька. Митька тоже хочет быть командиром, тем более что он первым поселился на Плесах. И тут поднялся шум, разгорелся жаркий спор. Я стою за Саньку, а Коля Бурец — за Митьку. Наконец решили не обижать ни того, ни другого. Саньку, принимая во внимание его давнюю чапаевскую славу, назначили командиром, а Митьку — начальником штаба. Митька немного поупрямился и согласился.
Началась партизанская жизнь. Вокруг Плесов выставлены посты и секреты с задачей строго следить за противником. Целый день в «штаб», который расположился в Митькином шалаше, идут с постов донесения: вокруг спокойно, враг и не подозревает, что в плесовских кустарниках собирает силы наш отряд. Митька толком не знает, чем должен заниматься начальник штаба, и часто вмешивается в распоряжения командира. Они подолгу спорят между собой за власть — задиристый, как молодой петушок, Санька и спокойный, но упрямый и настырный Митька.
Поначалу все это напоминало наши игры на выгоне, но дальше пошло и всерьез. Кто-то притащил из дому винтовку и с десяток патронов. Коля Бурец принес три гранаты. Но особенно отличился сам начальник штаба. Он когда-то припрятал на выгоне ручной пулемет и два диска с патронами. После долгих поисков пулемет доставили на Плесы. Он сильно заржавел. Митька не мог открыть затвор и со зла хватил обушком моего трофейного топора по рукоятке. Грянул выстрел, наделавший переполоху во всем отряде. Впереди стоял командир. Пуля прошила командирскую штанину и взрыла землю перед самой мордой чьей-то коровы. Корова в страхе отпрянула от черной борозды, а потом вернулась и озадаченно понюхала свежую землю.
— Теперь, если придет немец коров забирать, мы ему так врежем! — решительно заявил Митька и спрятал пулемет в траву. Никто в этом не сомневался: конечно, врежем.
Свободные от нарядов хлопцы сходили на поле километра за два, провели «хозяйственную операцию», и вот уже воинство, раскрасневшееся от жара костров, мурзатое от сажи, выкатывает из золы — кто прутиком, кто щепкой — печеную картошку и с наслаждением дует на нее.
Эх, и вкусна же картошка, испеченная в лесу, на свежем, приправленном осенними горьковатыми запахами воздухе! Едят ее с тем, что у кого имеется: кто с салом, кто с солью, а кто и просто с таком — значит, без ничего.
Мы с Санькой макаем картошку в соль на чистой белой тряпице, а у Митьки соль в трофейной баночке из-под ваксы. Начальник штаба лежит на боку, неторопливо, с достоинством разламывает надвое рассыпчатую горячую картофелину, аккуратно солит ее и отправляет в рот. Поужинав, он закрывает свою баночку и кладет в карман. Начальник штаба никогда не разлучается со своей походной солонкой. Он без нее, как курильщик без кисета.
Плывет над Плесами сентябрьская ночь, шастает в кустах ветер, то притихнет, будто прислушивается, то сорвется с места и побежит, как очумелый, нагоняя страху на наших часовых. Перемигиваются в небе далекие холодные звезды, тяжко вздыхают коровы. Позабивалось в шалаши, спит в сене Санькино воинство. Не дремлют только часовые. Они разложили маленький костерок и льнут к свету и теплу: там, во мраке, чудится им, кто-то ходит, кто-то крадется, кто-то притаился за кустом.
А наутро командир и начальник штаба еще раз показали нам, что все это не игра и не шуточки. Петька Чижов, или просто Чижик, худой и болезненный двенадцатилетний мальчуган, потерял бдительность и заснул на посту. Правда, страшного ничего не случилось, если не считать, что полсвитки часового сгорело, пока он спал у костра, но Санька настаивает на суровой каре.
— Ты знаешь, отчего погиб Чапаев? — грозно ведет командир допрос.
Чижик стоит в окружении «партизан» — и хотел бы дать драпака, да некуда. Потому он катает босой ногой сухой сучок и недогоревшим рукавом вытирает нос.
— Чапаев погиб, — бушует Санька, — из-за таких разинь, как ты. Они тоже спали на посту. Их самих перерезали белые, а чапаевцев окружили. Ты предатель и сопляк. Таких расстреливать нужно.
Услыхав про расстрел, Чижик навострил ухо.
— Правильно! — поддержал командира начальник штаба.
— А я деду скажу! — пригрозил Чижик начальству. Тут Митька не выдержал и дал незадачливому часовому пару раз по шее. На том суд и расплата свершились.
Пока разбирались с Чижиком, дезертировала командирская коза. Мы облазили все кусты и ямы, но найти ее не смогли. Решили, что она удрала домой. Санька поручил отряд Митьке, а сам со слезами и проклятьями пошел в деревню. С ним пошел и я. Нужно узнать, как там бабушка с Глыжкой, да потеплее одеться. Ночи студеные.
30. САНЬКА ОБЕЗОРУЖИВАЕТ ВРАГА
Летит над лугом на паутине бабье лето. Отцветают в траве последние цветы. Солнце припекает, как в июле. А Санька ничего этого и видеть не хочет, всю дорогу он клянет свою норовистую козу.