Улица Оружейников

Вряд ли Удрису удалось бы уговорить мальчика не ехать немедленно в Тулу, но ведь именно он, Ян Карлович, заставил Талиба прочесть слова на клейме, кроме того, действительно, надпись «Дамаск» отец поставил в Ташкенте, и бесполезно было бы искать мастера Саттара в Сирии.

Глава шестнадцатая. Чувства добрые

Река Упа, отделяющая старинный тульский кремль от бывшего Императорского оружейного завода, казалась неподвижной. Так бывает в хмурые, но безветренные дни поздней осени, когда небо гладкое и серое, когда ни один луч солнца не пробивается сквозь пелену облаков.

Редкие снежинки почти отвесно падали в черную воду.

На одной из тихих заречных улиц, где со времен Петра Первого, еще с семнадцатого века, жили мастера-оружейники, собранные царским любимцем Никитой Демидовым, в этот день произошло событие, никак не отраженное даже в самых тщательных летописях старинного русского города. Да оно, по правде сказать, и не было достойно того, чтобы войти в летопись. Слишком часто случаются такие вещи. Однако как хорошо, что они случаются часто.

Снег, павший на еще зеленую траву, растущую вдоль заборов и палисадников, не таял. Длинная лужа посреди дороги покрылась прочным ледком, и одинокий прохожий — белый гусь — разочарованно отвернулся от нее и побрел обратно в калитку возле избы под высокой железной крышей.

Возможно, это был последний гусь в голодном городе. Во всяком случае, на этой улице он был единственный.

— Затвори калитку, Зинаида! — крикнул мужчина из глубины двора. — Сопрут лебедя.

Калитка захлопнулась, и на улице опять стало пустынно.

Хозяин дома, кряжистый, хмурого вида, небритый человек лет сорока, вошел в дом, плотно затворил за собой дверь, снял тужурку и остался в черной косоворотке.

— Хорошо, что дровишки есть, — сказал он тощему человеку в гимнастерке, стоявшему спиной к двери у слесарных тисков. — Брось, надоело.

Человек у тисков ничего не ответил. Он насекал зубчики на крохотных колесиках для зажигалок.

— Брось, Саша. Не наше это дело, подработали на воблу, и будет.

Разговор о вобле был неслучаен. Связка сухой рыбы лежала на столе.

Тот, кого звали Сашей, отошел от тисков и, громыхая стержнем медного рукомойника, стал умываться. Это был невысокий щуплый человек, очень смуглый и черноглазый. Передвигаясь по комнате, он слегка хромал.

— Я, Сазон, никогда не смогу отплатить тебе за все, что ты сделал для меня, — сказал он с заметным нерусским акцентом.

— Ладно, — ответил хозяин. — А если бы я в Ташкенте оказался, ты б меня не приютил?

— Как брата! — ответил худой человек в гимнастерке.

— И весь разговор, — заключил Сазон. — Давай картошку, Зинаида.

Жена хозяина поставила на стол чугун с дымящейся картошкой и пригласила мужчин к столу.

— Ты, Саттар Каримович, не гость у нас, — сказала Зинаида Сергеевна. Она была очень внимательной и, пожалуй, одна во всей Туле выучила трудное имя-отчество постояльца.

За два года жизни в Туле кузнец Саттар кое-как выучился говорить по-русски, но сторонился своих новых товарищей. Вначале он жил в казарме, потом перешел на квартиру к потомственному оружейнику и кузнецу, бездетному Сазону Матвеевичу Сазонову, занимавшемуся в мирное время изготовлением охотничьих ножей для Императорского общества охоты.

Факт этот вызвал удивление, ибо Сазон Матвеевич Сазонов слыл не только великим мастером своего дела, но и хмурым нелюдимом. Говорили, что когда он кует свои знаменитые медвежьи ножи и кабаньи кинжалы, то никого не пускает в домовую кузню, а закалку производит только в избе, причем обязательно закрывает ставни и жену спроваживает к соседям. Насчет жены это была, конечно, выдумка, а что секреты своего мастерства Сазон Матвеевич никому не открывал — это точно.

И вдруг какому-то приезжему, не то турку, не то киргизу, пожалуйте: душа нараспашку, и в дом пустил, и на заводе всегда вместе. Это тем более удивляло, что приезжий был сослан под надзор полиции, а Сазон Матвеевич смутьянов вроде бы не жаловал.

В сопроводительной бумаге, следующей повсюду за кузнецом Саттаром, говорилось, что сей туркестанский житель — искусный кузнец и его надобно использовать в оружейном деле. Врачи настаивали на возвращении мобилизованного по болезни, но приписка о политической неблагонадежности, сделанная ташкентским полицмейстером, решила судьбу кузнеца: он попал в Тулу.

Однажды, задержавшись после работы, молчаливый черноглазый кузнец занялся изготовлением кривого азиатского ножа и так этим увлекся, что не заметил мастера Сазона Матвеевича, зорко за ним наблюдавшего. С этого началось.

А потом они всегда задерживались в цехе, вместе ходили в литейку, что-то плавили в десятифунтовом тигле, после работы шли домой к Сазонову, и Саттар не всегда возвращался ночевать в казарму. После Февральской революции надзор с кузнеца Саттара был снят, и он переехал на жительство к своему новому другу.

Эти два мастера воплощали в себе две древние школы кузнецов-оружейников, и счастье их состояло в том, что они встретились и могли обогатить друг друга.

Несколько медвежьих ножей, изготовленных новым способом, были проданы через сазоновских дружков в Питер и в Москву, но потом сбыт прекратился, ибо богатой клиентуре из числа членов Императорского общества охоты было теперь не до медведей. Сабельный клинок, сделанный мастером Саттаром из литого булата, был продан буквально за несколько дней до Октябрьской резолюции. Постепенно оба мастера переключились на изготовление каленых колесиков для зажигалок, и это никчемное дело очень им обоим не нравилось.

— Горох, конечно, можно было посеять, — отвечал жене Сазон Матвеевич. — Только без картошки-капусты тоже не обойтись.

— А Любашка посеяла и не промахнулась, — возражала та.

Речь шла об их соседке, которую Зинаида Сергеевна с женской заботливостью прочила в невесты Саттару Каримовичу.

— Любашка — умница. На огороде возле дома горох посеяла, а в пойме на участке — картошку и капусту, — продолжала она, ожидая поддержки от мужа.

И тот клюнул, как пескарь на червяка.

— Вот, Саша, девка — огонь. Женился бы на ней. Снова бы семью завел, еще бы сына родил…

Не стоило затевать этот разговор, потому что кузнец Саттар, и без того грустный сегодня, еще больше помрачнел.

— Хватит, — сказал он. — Если мешаю вам, на другую квартиру перейду.

— Никто тебя не гонит, — тоже обидевшись, возразил Сазон Матвеевич. — Смотреть на тебя тягостно. Может, ты еще разок в Ташкент напишешь? Может, ошибка какая? Может, злые люди наврали?

— Нет, — сказал отец Талиба. — Ошибки быть не может. В прошлом году я много раз писал, никакого, ответа, а в этом пришло письмо. И жена, и сын, и брат жены — все. Да что письмо! Если хоть один был бы жив, ответил бы. Они у меня все грамотные были.

Сазон Матвеевич крякнул и сердито взглянул на жену. Это из-за нее начался разговор, закончившийся так мрачно.

— Ладно, — сказал он и, встав, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью. — Выпьем. Может, веселее будет.

От выпивки веселее не стало, но они продолжали пить, закусывали воблой, предварительно колотя ее о тиски, чтобы была мягче.

На дворе темнело, в доме были уже глубокие сумерки, но огня не зажигали.

— Слышишь, Зинаида, во дворе шум. Погляди, не залез ли кто. Сопрут лебедя.

Сазон Матвеевич упорно называл своего гуся лебедем. В этом была насмешка над важной птицей, которую супруги берегли на рождество.

Зинаида Сергеевна вернулась с человеком в папахе и длинной кавалерийской шинели. На боку у него висела офицерская полевая сумка.

— Мастер Сазон Сазонов вы будете? — спросил вошедший и покосился на остатки выпивки и рыбьи скелеты.

— Ну я, — хмуро ответил Сазон Матвеевич.

— Здравствуйте, — сказал человек.

— Если не шутите, — ответил хозяин дома. Он был уже под хмельком и немного куражился. — Затем и пришли, чтобы здравствоваться, или, случайно, дело есть?