Лёшка

Ввалились на террасу, подняв такую тучу пыли, что все мы как по команде дружно, хором зачихали. Немытые окна террасы были до того черны, что казалось, их нарочно коптили в предвидении солнечного затмения. Во всяком случае, блеск молний они пропускали с трудом.

Открыли дверь и вошли, судя по запаху горелого лука и прокисших щей, на кухню. Попросили зажечь свет.

Старик Хомутов засуетился, натыкаясь на нас, как слепой котенок, и задул лампу.

— При лампе живешь? — строго удивилась Вера Сергеевна. — Это почему же?

Старик Хомутов виновато развел руками:

— Из сети выключен… За неуплату…

— Обеднял! — съязвила Вера Сергеевна. — С сумой по миру пошел… В потемках, как крот, живет… Денег на свет не стало… А говорят, ты их на огороде-то лопатой гребешь!.. Ай напраслину взводят?

Кажется, она наступила ему на хвост.

— Лишних никогда не водилось! — озлился вдруг старик Хомутов. — Наше богатство известное, в одном кармане вошь на аркане…

Он не договорил.

— О паразитах потом, — перебила Валентина Михайловна. — Мы к вам с обыском, гражданин Хомутов. Вот ордер…

Старика Хомутова как оглушили. Потом, когда следствие по его делу закончилось, он признался, что принял нас за «санитарную комиссию». Тем более что эта самая уличная комиссия не без оснований грозила старику Хомутову визитом. Бочки с водой «зацветали» и воняли на всю улицу. Поэтому он и опешил, узнав, что мы не комиссия, а обыск.

— Сами покажете или самим искать прикажете? — в рифму спросила Валентина Михайловна.

— Да чаво искать? — заголосил вдруг старик Хомутов. — Откуда ему быть у меня, злату тоему? Налетела, как саранча, дочь тая, гомонит, раскулачивайся, вынь да положь, не то в милицию…

Я уже подметил, еще с первых встреч: волнуясь, старик Хомутов так и сыпал словечками прадедовских времен. Но не это всех нас тогда поразило. А то, что он вдруг ни к селу, ни к городу, как нам тогда показалось, заговорил о каком-то злате. Может быть, старик Хомутов тронулся в уме? С испуга чего не бывает… А может, не тронулся, может, просто зубы нам заговаривает, решив по наивности этим нехитрым маневром сбить следствие с толку. Так ли, нет ли, но старику Хомутову пора было дать понять, зачем мы здесь. И Валентина Михайловна сказала:

— Вы, гражданин Хомутов, зубы нам не…

— Минутку, — прервал ее вдруг журналист Федин и к Хомутову: — Вы сказали, ваша дочь? Имя, местожительство, если не секрет?

Странно, но эти вопросы вдруг заставили старика Хомутова просиять и заговорить вполне современным языком:

— А, дочь… да… пьянчужка тут одна… Я их всех, пьянчужек этих, дочками кличу. Делюсь, когда при пенсии, грошиком. Божьи души, как не поделиться? А тут одной — ей, видишь ли, грошика мало — вынь да положь золото. А его у меня, что волос у лысого. Ну я ей, дочке… пьянчужке этой…

Он еще разглагольствовал, но журналист уже не слушал.

— Пожалуйста, Валентина Михайловна, — сказал он, — продолжайте…

Валентина Михайловна передернула плечами, недоумевая, как, впрочем, и все мы, с чего это журналист Федин встрял в ее разговор со стариком Хомутовым, и голосом, не терпящим возражений, приказала хозяину показать аппаратную.

— Какую, то есть, аппаратную? — опешил старик Хомутов и как-то странно возликовал вдруг, узнав о цели нашего визита.

— Граждане!.. Товарищи!.. Начальники!.. — посыпал он. — Виноват! Каюсь!.. Сам давно хотел!.. Ночей не спал, все гнал себя: иди покайся!

Я заметил, как Валентина Михайловна и журналист мгновенно переглянулись. И еще я заметил, взгляд у Валентины Михайловны был растерянный, а у журналиста успокаивающий. Так смотрят, когда велят, несмотря ни на что, продолжать дело.

Старик Хомутов схватил лампу и повел нас по дому, бормоча:

— Я сам… Своими руками… Там он, проклятущий, там!..

Мы вошли в комнату, сплошь в газетах, и с газет, со всех стен и с потолка, на которые они были налеплены вместо обоев, кричали заголовки:

«Слово красно делом!», «Воспитывать гражданина-созидателя!», «По труду и честь!», «Строить быстро, добротно, экономично!..», «Пьянству бой!».

Последнее звучало здесь совсем уж издевательски.

Хомутов потянул за незримую дверь в стене и обнажил тайник. Наверное, когда-то в подобных тайниках язычники прятали свое божество. То, что мы увидели, и впрямь было похоже на пузатое божество, сидевшее на троне-плите и растопырившее руки-трубы. Пузо у божества было железное, а руки медные. Я сразу узнал его. По «Крокодилу». Это был самогонный аппарат. Внутри на двери висел список. Первой в списке значилась фамилия Кануров. А против фамилии было написано:

«+ 5 кг. с, + 3 кг. д и = 2 л.»

Сие, как охотно пояснил старик Хомутов, означало: принес пять килограммов сахарного песка и три килограмма дрожжей, а унес два литра первача.

Мне вспомнились кануровские штаны с секретом.

Поставили лампу на стол и сели писать протокол.

После сцены на огороде Мирошкиных я в свою очередь решил проучить Канурова. Как? Представить на всеобщее обозрение его штаны с секретом.

И вот я снова на том самом чердаке, где мы с Кануровым «выясняли отношения». Я знаю, у него выходной, и не боюсь застать его здесь. Не боюсь, а застаю. В той самой каптерке, где надеюсь разыскать штаны с секретом. Я вижу его в дверную щель. Кануров стоит посредине каптерки и читает какую-то бумагу. Видно, зла та бумага, раз при чтении у Канурова белеют и дрожат губы. Может быть, это приказ о взыскании? Так приказы не выдаются на руки, они вывешиваются для всеобщего обозрения. А что Канурову стоит содрать тот приказ? Содрал и читает, бледнея от злости.

Все. Дочитал. Скомкал. Выбросил. Пулей вылетел из каптерки и понесся неведомо куда.

Я вошел в каптерку. Огляделся. И сам себя выругал. На что надеялся только? Штанов с секретом и след простыл.

В углу лежала скомканная и брошенная Кануровым бумажка. Не я поднял, любопытство. Подняло и заставило меня побледнеть, как Канурова. Это было письмо. И я узнал почерк того, кто его писал. Это был Катин почерк! Ревность, как огонь, обожгла меня. И я, забыв о внушенном с детства, что чужие письма читать грешно, так и впился в написанное.

«Здравствуй…» Зачеркнуто. «Здравствуйте…» Зачеркнуто. «Уважаемый…» Зачеркнуто так, что с трудом можно прочитать написанное. «Здравствуй» и далее без имени:

«Никак не могу начать. Как будто я в чем виновата, а признаться нет сил. А я ни в чем и ни перед кем не виновата. Разве что сама перед собой. В том, что струсила и стала дружить с тем, с кем не хотела. Да, струсила! Стыдно, а признаюсь. Нет, не то. Сперва не струсила. Это было потом. Сперва, когда ты приехал и нашел меня, обрадовалась тебе, как знакомому. А когда ты сказал, что из-за меня приехал, я вдвойне обрадовалась. Мы ведь дуры, рады всякому признанию. И в благодарность за твое признание стала дружить с тобой. Но моя дружба не была искренней. В отличие от твоей она была фальшивой. Когда я осознала это, то ужаснулась. Мне бы сразу признаться и отойти, а я затягивала и затягивала узел. А ты думал, раз я с тобой, значит, навсегда. И мне делалось страшно, когда ты запрещал мне дружить с другими. Запрещал и грозил мне и тем, кто предлагал мне дружбу. Я чувствовала себя, как в капкане. И не могла из этого капкана вырваться. До тех пор не могла, пока не приехал А. Б.»

…Бам, бам, бам, — заходило в груди, едва я расшифровал эти А и Б. Уняв сердце, я продолжал чтение:

«Ты и он. Я даже не могу вас сравнить. Потому что нет меры такому сравнению. Разве, если считать от нуля вниз и вверх. Многие его недолюбливают. Да и ты, наверно. Выставляется и всюду, как Буратино, сует свой нос. Даже туда, куда не следует…»

Читая, во всем себе ощущал жжение. Это меня изнутри жег стыд. «Выскочка, выскочка, так тебе и надо, выскочке», — казнил меня внутренний голос. Дальше опять шло про меня, и я, скрепя сердце, продолжал чтение: