Пять Колодезей

— Вот это уже другое дело! — улыбнулся Андрей Лукич и погладил ежик на голове. Степе показалось, что он даже чему-то обрадовался. — Обязательно заеду! Как в Марфовке управлюсь, так и заскочу.

— Заскочи, заскочи. А я кое-что тебе подготовлю, — посулил старик.

Из дома выбежала Любаша, а за ней появилась Марфа Андреевна с бочонком в руках. Старик стал помогать устанавливать бочонок в кузове машины.

Саша завел мотор, высунулся из кабины и крикнул:

— Так я, тетя Марфа, постараюсь. Но жди не раньше ночи, а то и к утру.

Грузовик выдохнул синеватый дымок и умчался.

Марфа Андреевна поспешила вернуться к больному сыну.

Степа решил бежать к Пашке посоветоваться, где достать воды для Мити. А Любаша пообещала принести немного из своих запасов и потом сходить еще к Федьке.

— Тебе-то он не даст, — уверяла она, — а мне, по соседству, может быть, и одолжит. Он и не догадается, что я для Мити прошу.

Через минуту они разошлись.

Степа нашел Пашку во дворе. Тот сидел в тени сарая на чурбачке и чинил порванный сачок, быстро и ловко орудуя костяной иглой и вдетой в нее крученой серой ниткой. Игла у него так и ходила по ячеям сетки, выписывая узлы.

Пашка с непроницаемым лицом слушал Степу и молча затягивал дыры в сачке. Но при упоминании о Федьке Хлысте он не выдержал, презрительно цыкнул слюной сквозь зубы и, отложив сетку, встал.

— Федька — сквалыга, кулак, все равно не даст, — сказал он. — Ты обожди, я погляжу, как у меня с водой.

И он пошел через двор в хату.

Степа с минуту не сводил глаз с Пашкиной иглы, а потом не удержался и взял ее в руки. Игла стоила того, чтобы на нее посмотреть. Степа знал: это не какая-нибудь простая костяшка, нет, это страшное оружие морского кота. Оно находится у основания упругого, похожего на каучуковый жгут, хвоста и похоже на тонкое лезвие кинжала со множеством загнутых вверх зазубрин с обеих сторон. Вонзив его в жертву, кот не только прокалывает ее, но и рвет этими зубьями мясо. Рыбаки счищают ножом с наконечника шкурку, срезают зазубрины, просверливают на одном конце дыру, и получается вот такая, как у Пашки, великолепная рыбацкая игла.

У здешних ребят считалось особым шиком воткнуть иглу морского кота в кепку и носить напоказ всем. Такая игла являлась своего рода символом морского крещения и свидетельствовала о том, что обладатель ее принадлежит теперь к особо уважаемому мальчишками сословию настоящих, бывалых моряков.

Степа давно уже мечтал о подобном трофее. И он, конечно, имел бы его, но… Он вспомнил о неудачной встрече с морским котом в «Бухте спасения».

Скрипнула калитка, и во дворе появилась Любаша. Вышел из дому и Пашка с небольшим алюминиевым бидоном. Степа обратил внимание на раскрасневшееся, обиженное лицо Любаши.

— Ну что Федька, дал? — спросил он.

— Жди, даст этот жадюга! «Что я, — говорит, — обязан на вас работать? Плати по три рубля за ведро, тогда налью». Нам в колхозе ведро десять копеек обходится, а он по три рубля хочет! — воскликнула Любаша. — Я ему чуть в рожу не плюнула.

— Вот дрянь, спекулянт, — вскипел Степа. — С товарищей дерет!

— Я ж тебе говорил, что не даст, — хладнокровно заметил Пашка. — Такому гаду юшку надо пустить, чтоб захлебнулся, тогда он будет знать, как наживаться. Держи, Любаш! — Пашка передал ей свой бидон. — Это все. Может, у кого из ребят побольше достанем.

— У кого же ты больше достанешь? У всех ведь так, как и у нас, — безнадежно махнула рукой Любаша.

— Тогда в каменоломню надо идти, — решил Степа, — Ты, Паш, знаешь, где там вода?

— Тю, конечно, знаю. Мне дядька рассказывал, — похвалился Пашка. — Он сейчас там ракушечник режет. Только туда далеко, аж километра четыре будет. И потом вода эта под самым подо дном моря.

— Ну и что ж, что подо дном моря? Пойдем сейчас же! — обрадовался Степа.

— Идем, Паш, — поддержала Любаша. — Это ж для Мити.

Пашка с сожалением посмотрел на обруч и сетку и пожалел, что похвастал.

— Ну ладно. Пошли, — сказал он, поднимая с земли сетку. — Только ты, Степ, обязательно возьми свечу и канистру, и я тоже. А ты свою коляску, — обратился он к Любаше, — а то в руках не дотащим.

Под дном моря

Из села вышли в полдень. Солнце стояло над головой и с беспечной щедростью обливало землю нестерпимо палящим жаром. В неподвижном воздухе разлилась духота. В знойной тишине звонко трещали кузнечики и пели цикады.

Степа впрягся в двухколесную тележку, придерживая на животе перекладину, соединявшую ручки. Тележка катилась легко. Позади позвякивали бидоны-канистры и болтался на весу конец толстого каната.

По уверениям Пашки, им предстояло путешествовать по темным, заброшенным штольням, глубоко под морским дном. А там ведь всякое может случиться. И веревка окажется не лишней, как не лишним будет и узелок с едой, который тащила Любаша.

За селом раскинулась ровная-ровная степь. Ни овражка на ней, ни ухабинки. Куда ни глянь — широкие зеленые квадраты кукурузы, а за ними хлеба, хлеба… Бескрайни, необозримы золотые разливы крымской пшеницы. Лишь кое-где над степью поднимаются седые шапки скифских курганов, и в одном месте сквозь нежную фиолетовую дымку едва проступают на горизонте пологие очертания Старокрымских гор. Степа смотрел вдаль со смешанным чувством любопытства и изумления. Он видел два моря. Одно — настоящее, изумрудное, — раскинулось справа, за неширокой полосой травы. Глазом его не охватишь, такое оно огромное. А слева — другое, такое же безбрежное море, — золотое море хлебов. Привольем, могучей силой веяло от морских и степных просторов.

Степа старался идти не посреди дороги, где лежал горячий, пухлый слой мелкой, как пудра, пыли, а по самому краю. И все же пыль валила из-под ног и колес, лезла в глаза и забивалась в нос. Вскоре виски его посерели, а ресницы из черных сделались белесыми и пушистыми.

Пересекли пастбище и миновали кукурузное поле. Степа шагал уже не с той резвостью, как раньше. Тележка казалась теперь значительно тяжелее. Пот заливал глаза, а рубашка намокла и прилипала к телу.

Пашка, шагавший с Любашей впереди, подшучивал над Степой и предлагал сменить его, но тот не соглашался. И хотя дорога теперь шла на подъем, он упрямо шагал вдоль стены пшеницы, стараясь во что бы то ни стало дотянуть до половины пути.

Остановился он, только когда поравнялись с братской могилой десантников. Степь в этом месте набегала на море и заканчивалась высокой отвесной стеной. На самом краю обрыва возвышался холмик с обелиском, который четко вырисовывался на фоне густо-зеленых азовских вод. Вся прибрежная полоса была изрезана окопами, изрыта воронками от бомб и снарядов. Зияли ямы провалившихся блиндажей и землянок, торчали ржавые клочья колючей проволоки. Казалось, вся земля здесь была в рубцах от глубоких ран. И хотя время уже многое стерло, размыло дождями и скрыло под покровом травы, однако все напоминало о той великой битве, которая когда-то гремела в этих степях и на этом пустынном берегу.

К обелиску пробирались осторожно, чтобы не зацепиться за проволоку, не свалиться в воронки, прикрытые зарослями курая и колючек. Пашка перепрыгнул через осевший окоп и остановился.

— Ты думаешь, что только здесь вот так? — обратился он к Степе. — Тут скрозь весь перешеек изрыт. Аж от Азовского и до самого Черного моря.

— Ой, ты бы видел, что за дорогой было, где теперь наша пшеница! — воскликнула Любаша. — Там все-все было ископано. Только в позапрошлом году заровняли.

— Здесь что! Здесь только начинались наши запасные позиции, — пояснял Пашка. — А самые передовые были дальше. Во-он там! Видишь, где стрелка? По ту сторону стояли фашисты, а по эту — наши. Вот там окопов и блиндажей — тьма-тьмущая!

Степа смотрел вдоль берега, туда, где степь крутой стеной наступала на море и отодвигала его вправо. Постепенно стена эта понижалась, обнажая вдали пустынный желтый берег, от которого стрелой летела в море узкая песчаная полоса. Она пронзала густо-зеленую гладь, стремительно уходила на север и исчезала за горизонтом.