Разговоры с Раневской

«Любавиных» через несколько дней я принес Ф. Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне их:

— Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образеи для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе…

Обыкновенное чудо Валентины Караваевой

— Где вы? — услышал я голос Ф. Г. в трубке. — Немедленно приезжайте!

— Что-нибудь случилось?

— Конечно! В «Иллюзионе» сегодня «Обыкновенное чудо»! Вы видели?

— Нет.

— Какое совпадение! — Ф. Г. засмеялась и вдруг заговорила другим голосом, растягивая слова: — Мужчина, пригласите женщину в кино.

Через час мы сидели в узком, как пенал, зале «Иллюзиона». Вместе с нами можно было насчитать человек двадцать, хотя сеанс в семнадцать часов — вечерний.

— Очевидно, мы — последние, кто картину еще не видел, — грустно улыбнулась Ф. Г. — С год назад меня звали на премьеру «Чуда» в Дом кино, но вы знаете, как я люблю это заведение и особенно его публику!

Картина мне показалась необыкновенно длинной и скучной тоже, хотя пьесу Шварца я люблю и не раз ее видел на сцене.

— Дама просит не ерзать от нетерпения, — наклонилась ко мне Ф. Г. — За удовольствие «уплочено», до конца досидеть надо!

Я давно знала, что Гарин-режиссер не конгениален Гарину-артисту, — сказала Ф. Г., когда мы вышли из кинотеатра, — но думаю, что на этот раз виновата Хеся Локшина, его супруга: ведь спектакль у Гарина, все говорили, был хороший.

— Да, я сам видел! В «Киноактере» на Воровского. И Гарин был превосходен, и Элла Некрасова — необыкновенна, а по молодому Тихонову все женщины стонали. Только гаринский король был все же хуже, чем в «Золушке»…

— А что вы хотите? Представьте себе, что Яничка Жеймо не вышла замуж за поляка и не уехала в Польшу и Гарин предложил бы ей Принцессу! Уверена — она бы отказалась. Играть одному актеру вариации одной и той же роли — безумная затея!

Мы сели на «нашу» скамейку в садике возле «Иллюзиона».

— Но вы ни слова не сказали о главном, ради чего я и пошла на фильм, — о Караваевой. Это она прислала мне тогда приглашение на премьеру «Обыкновенного чуда».

Я не понял, о ком идет речь.

— Боже мой, как вы тупы! — взорвалась Ф. Г. — Я говорю о Валентине Караваевой, что сейчас сыграла в «Чуде» придворную даму, а когда-то прославилась одной ролью! Да, да, той самой Машенькой, которой все бредили. Ну конечно же это она! Как можно было не узнать ее?! Или вы меня разыгрываете?

И Ф. Г. рассказала мне историю актрисы, историю, которая, по словам Ф. Г., могла бы стать и фильмом, и романом.

Сыграв с огромным, небывалым успехом заглавную роль в фильме Юлия Райзмана «Машенька», съемки которого закончили уже во время войны, в сорок втором году, в Алма-Ате, Караваева готовилась к новой работе с тем же режиссером — к картине «Небо Москвы». Ее вызвали в Куйбышев, где находилась вся съемочная группа. И тут она попала в автомобильную катастрофу. Осталась цела, но лицо… Что-то там было с перерезанными нервами: рот съехал в сторону, верхняя губа не двигалась. Одна за другой операции — безрезультатны. Наконец врачам удалось чего-то добиться. «Но сниматься вы больше не будете», — сказали ей.

И вот тогда Завадский пригласил ее сыграть в «Моссовете» Нину Заречную. Это конец сорок четвертого. И снова невероятный успех — вся Москва ломилась на «Чайку» с Караваевой. Юрий Александрович назвал ее второй Комиссаржевской, или сказал что-то в этом роде, крайне восторженное.

— Спектакль на самом деле был очень хорош. Караваева возродила эту несчастливую пьесу Чехова — ведь не поверите: за годы советской власти это была первая «Чайка» в Москве, об этом тогда все газеты писали, — говорила Ф. Г. — Я тогда тоже выразила Вале свои восторги. Мы уже были знакомы — встречались в Алма-Ате, когда меня туда вызывал Эйзенштейн. Меня тогда, правда, это знакомство покоробило, что ли. Я сидела в какой-то комнате, что-то вроде буфета на студии, где кормили помоями, пила чай. Вдруг Валя. Плюхнулась на колени: «Вы — божество, разрешите коснуться края ваших одежд?» И еще какие-то царственные слова, а я в затрапезном платье, в котором добралась из Ташкента. Еле заставила ее подняться.

Мне потом говорили, что она человек со странностями. Ночью, завернувшись в одну простыню, отправлялась куда-то с розой в зубах. «Я на свидание с Сервантесом!»— отвечала встречавшимся ей. Она не ощущала разницы между вымышленным и реальным миром. У актеров это бывает. Некоторые именно это называют счастьем, — улыбнулась Ф. Г.

— Ну а дальше, дальше что было? — заторопил я.

— Дальше, я же вам сказала, как в романе или кино, гениальном или омерзительном — в зависимости от того, кто это сделает.

Еще до катастрофы Караваева познакомилась с англичанином, сотрудником посольства: у нас же во время войны вдруг появилась невиданная прежде мода ходить на вечера, приемы, банкеты в посольства союзников — газеты трубили о боевом содружестве. Дружить с союзниками стало считаться чем-то вроде патриотического долга. Многие патриотки потом попали за решетку, но тогда они были полны прекрасного воодушевления.

Валин англичанин, когда увидел ее всю забинтованную — одни глаза светились надеждой, — сделал ей предложение, они поженились и в начале сорок пятого, еще до Победы, уехали в Англию. «Чайку» она сыграла раз десять, не больше.

Лондон, Нью-Йорк, Лозанна — три сложнейших операции,-кажется удачные, денег это стоило кучу!

— Он что, миллионер? — спросил я.

— Не знаю. Но для Валентины он — принц, таким она его воспринимала, да это и понятно. Может быть, она была и счастлива, но человек, родившийся актрисой, долго без дела счастливым оставаться не может. Мысли о сцене, съемках — от них ведь не избавиться!

Она стала обивать пороги наших посольств с просьбой вернуться в Москву, но ей отказывали. Помогло письмо Молотову: ее вызвали, долго беседовали, предложили написать об ужасах капиталистического образа жизни. Она согласилась. В Москве ее поселили в лучшей гостинице, прикрепили к ней литературного консультанта в штатском, но из ее писанины ничего не вышло, и ее сослали на родину — в Вышний Волочек, к матери и сестрам. В Москве, сказали, свободных вакансий нет.

Уж не знаю, как она выбралась из этого Волочка, но вдруг явилась ко мне, без звонка, не договорившись, и опять бухнулась в ноги, целует полы халата, мои шлепанцы, я — в панике, выдергиваю, как курица, ноги, хочу поднять ее, а она рыдает, не встает ни в какую: «Спасите меня! Спасите, иначе мне нет жизни!»

В общем, я написала письмо Попову. Она хотела работать в Театре Красной Армии, а я у Алексея Дмитриевича когда-то служила и отношения с ним, к счастью, испортить не успела. Не знаю, помогло ли ей это, но, заливаясь слезами, она ушла… Ужасно, когда человек знает только одну мизансцену!

В театр к Попову она почему-то не попала, играла где-то еще, дублировала, и очень неплохо, знаменитых иностранок, и вот, наконец, снова снялась. Это всего через сколько лет после «Машеньки», а вы ее даже не узнали?! Да и не только вы, наверное. Век актерской славы короче комариного писка.

Через тридцать лет после этого разговора я готовил программу «В поисках утраченного», посвященную Караваевой. Валентины Ивановны уже не было в живых. Разбирая ее архив, я наткнулся на неотправленное письмо. На конверте наклеена марка в сорок копеек и рукой Караваевой написано: «Народному артисту СССР А. Д. Попову». В конверт вложена записка: «Уважаемый Алексей Дмитриевич, прилагаемое здесь письмо написано Ф. Г. Раневской по моей к ней просьбе. Если по прочтении его Вы сочтете возможным разрешить мне встретиться с Вами, то буду глубоко благодарна. Не откажите в любезности сообщить Ваше решение или по телефону К-0-06-90 добавочный 328, или через Вашего секретаря, которому я буду звонить в театр.

Извините за беспокойство, В. Караваева».

И тут же был вложен еще один конверт с письмом Ф. Г.:

«Дорогой Алексей Дмитриевич!