Страница 17 из 46
— Это кто, паря, примчался? — удивленно спросил Петруха, не оставляя дело. — А, старый рыбак Васька, Фомка и Мишутка здесь!
Конюх всегда встречал Милешкиных радушно. Как встретит, сразу затевает разговор о рыбалке. Несут ребята на тальниковой рогульке улов — возьмет и подержит, расспросит, где удили да на какую наживку хорошо клевало, потом выдернет из фуражки крючок и подарит удальцам. Каждого мальчугана дед Петруха окрестил по-своему. Петрушу — Фомкой: мальчишку чуть было не задавил трактор, значит, он как бы заново народился, поэтому имя ему положено другое. А Василька конюх уважительно называл старым рыбаком или, когда особенно нравился ему Василек, рыбачком. Кроме дома Милешкиных, в деревне был еще один дом, в котором дневали и ночевали ребятишки — дом конюха Петрухи. Сам Петруха увлекался удочками, его бабка, толстая Любава, внук Витька, ровесник Василька, и семнадцатилетняя внучка Дина тоже слыли страстными рыболовами. В дождливую погоду в огороде делать бывало нечего и кони привольно паслись на лугу — все Дымовы отправлялись на речку с лесом удочек.
В детстве и девичестве Людмила часто хаживала с Дымовыми на речку и озера, теперь Василек и Петруша бегали за ними. Милешкины так и тянулись к семейству Дымовых, особенно к деду Петрухе. Может быть, оттого, что Петруха был какой-то не такой — особенный среди мужчин деревни, старых и молодых. Конюх выделялся приветливым отношением к детям и простотой в образе жизни. Были у Петрухи еще два брата: Илья, сколько помнит Людмила, в бригадирах полеводов ходит, другой — Павел, мастеровитый кузнец и механик, трактора и комбайны дошлый ремонтировать. Оба брата имели по мотоциклу с коляской, оба грузовые машины водили. Петруха вечно с лошадьми.
Когда-то, помнит Людмила, лошадей колхоз держал целый табун. С каждым годом все больше стали привозить машин — табун хирел, теперь осталось всего-то две кобылки, два мерина и один племенной жеребец вороной масти, злой как черт и неукротимый. Жеребца запрягает в легкую кошевку деревенское начальство и щеголяет по району. Кобылки год от года дарят весной Петрухе жеребят. Радуется старый конюх жеребяткам несказанно, глаз не сводит с игривых, разговаривает и забавляется, как с родными внучатами. Но потом, когда матки отвадят от молока жеребят, их продают на сторону. Последнюю ночь старый конюх сторожит и пасет жеребят, утром уходит с удочкой на Кур, просиживает там целый день — безмолвный и глухой.
Трудится Петруха как будто на задворках современной жизни, не то что его братья, однако Петруха самый уважаемый старик в деревне. Братья приходят к нему за советами, как управлять колхозным хозяйством и ладить с людьми, чужие — помочь устроить мир в семье. Особо важные дела в правлении никогда не решаются без Петрухи.
Запрягая коня в телегу, дед знал, что Людмила не загонит, не покалечит, не даст от жары и от паутов гибнуть животине. А кто бывал ласковым к животным, тот и для Петрухи друг.
Конь, серо-дымчатой масти, никак не уходил от вороха зеленой травы.
— Ну, трогай, — гудел конюх и тянул упрямого за повод.
Телега, погромыхивая, выкатилась из двора. Чужие ребятишки пытались на ходу заскочить на телегу.
— Марш домой! — зашумела на них Людмила. — Опять матери скажут, что я увлекла вас беспризорничать.
Дед сажал удальцов на телегу, на охапку душистой травы. Василек, как самый старший, широко расставив ноги, засвистел, закрутил над своей головой концами вожжей, и конь лениво побежал к пекарне.
Пекарня — бревенчатый дом на берегу Кура, возле пристани. Бывало, едешь по реке, домов не видно, а густой запах только что испеченного хлеба, смешанный с ароматом луговых и лесных цветов, дает знать о близкой деревне. Хоть и позарез некогда, однако все равно пристанешь из-за вкусного хлеба.
Милешкины лихо подрулили к пекарне. Из распахнутой двери так и валил хлебный жар. Две полнотелые молодые женщины, в коротких белых халатах и косынках, вынимали деревянной лопатой из жерла печи, вытряхивали из противней на полки золотистые булки.
— О, явилась бригада ахова! — Молоденькая подвижная девушка с веснушками по сдобным щекам подхватила Мишутку оголенными до локтей, сильными горячими руками.
— Вот где ты мне попался! Я тебя сейчас маслицем оболью и с маком поджарю, — и понесла Мишутку к печке.
Тому под потолком зажгло уши, от тела девушки так и пыхало зноем. Испугался парнишка: вдруг возьмет девушка и посадит его, ради шутки, в черную печь! Он остервенел — замолотил ногами, застучал кулачонками по высокой груди девушки. Она не отпускала Мишутку, безудержно смеясь, тискала да все ближе подносила к жерлу печи.
— Оставь мальчонку, Варя! — сказала другая пекарша, постарше. — Пора своих иметь.
Варя с сожалением опустила на пол Мишутку, тот стрельнул к двери и зло выкрикнул:
— Булка ты, вот кто!
В полотняный мешок наклали буханок и, ухватясь за него со всех сторон, поднесли к телеге, осторожно положили на траву. Варя погладила белой рукой горячий мешок: неохотно прощалась со своим творением, потом вынесла из пекарни самую румяную, большую булку и подала Людмиле:
— Это вам на дорожку хлебца крошку.
Солнце нещадно палило, как будто тоже подрядилось выпекать хлебы.
Милешкины подъехали к Улике, поставили коня в тень черноталов и, на бегу срывая с себя рубашонки, штанишки, сыпанули в воду. Людмила, раздеваясь, не отрывала глаз от искристых брызг, поднятых удальцами..
— Мама Мила, — подала голос Люсямна, — нас куда снарядил председатель? Хлеб в поле везти или купаться?..
— Сейчас, доча. Еще по разу бултыхнемся — и на телегу.
Ребятишки оделись, одна Людмила никак не могла оставить речку…
Телега затарахтела дальше. Удальцы сидели на ней резвыми цыганятами и за обе щеки уплетали пшеничную булку, подаренную Варей. Они ели пышный хлеб, и есть им хотелось все больше.
— Не довезут, слопают дорогой, — сожалели редкие прохожие. — И кому доверили — Милешкиным!
За околицей деревни потянулись густые заросли клена вперемешку с яблочником и орешником. После ливневого дождя песчаная дорога была гладкой. Милешкины ехали неспешно: им велели доставить хлеб к полудню. До обеда далеко, а поле близко. Василек, опустив вожжи, сидел на бровке телеги, свесив одну ногу, и слушал, как запальчиво стрекотали чечетки, мельтеша в кустах узкими нервными хвостами; на самом острие высокой лиственницы — крохотная птичка, черноголовый чекан.
«Чек, чек, чек!..» — подражал чекан звуку молотка, отбивающего лезвие косы.
Конь, дикий на вид, с непомерно разросшимся хвостом и гривой, незаузданный, топал сам по себе, хамкая придорожную траву. Люсямна и Людмила рвали на полянах желтые саранки, шелковистые банты голубых ирисов, какие-то былинки с нежно-белыми мелкими цветами. Мать с дочерью сплели себе по венку, не забыли надеть на голову венок и смирному Савраске. Нарядными они выехали на кочкастую марь, за марью — высокий лес, за лесом уже помидорное поле.
Перед топкой марью Савраска неуверенно остановился. Удальцы заспорили: куда ехать? Через марь несколько широких дорог, проторенных гусеничными тракторами. В глубоких колеях застоялась ржавая вода. Василек спрыгнул с телеги, побродил, тыча палкой туда-сюда, и озабоченно сказал:
— Застрянет Савраска!
— А ты погоняй, — посоветовала Людмила. — У коня-то целых четыре ноги. Пока одна завязнет, он другую успеет выдернуть…
— Ну, долго будем гадать да рядиться? — не сиделось Люсямне. — Ведь с нами солнышко не остановилось. Скоро обед. Нас шефы и колхозницы ждут.
Людмила поснимала с телеги ребят, поправила на Савраске красивый венок и велела Васильку переезжать марь. Василек раскрутил вожжи, заулюлюкал. Савраска переступил с ноги на ногу, оглянулся на возницу: дескать, что это ты, с ума сошел? Да чтоб я по болоту рысью побежал! Дудки! Конь зачавкал копытами не по дороге, куда направлял Василек, а целиной, редкой осокой. Он брел зигзагами, выбирая где покрепче. Милешкины толкали телегу сзади.
— Еще немножечко, еще…