Жестяные игрушки

Но если Комитетом и движут мотивы, приписываемые ему Два-То-Тони Дельгарно, Кенни Рула в них явно не посвящали. Он мрачно сидит в своем не по росту маленьком костюме у боковой двери своего «Транзита», попивая чай из термоса и на вид искренне огорчаясь тем фактом, что я не выказываю должного энтузиазма в деле пропаганды моего флага. Он хмуро смотрит на меня. Он явно думает про себя, что торговец из меня хреновый, да и, если уж на то пошло, дизайнер-график, абориген и вообще мужик — тоже. Возможно, он даже жалеет про себя, что его определили опекать не педика, или лопуха, или лесби, или киви.

Я танцую с ветеранскими женами, и гляжу на него поверх их плеч, наступая им на ноги, и постепенно начинаю понимать, что это, пожалуй, лучшее, что я люблю в этой стране. Здесь не место суперпатриотам, Кенни. Никто здесь не помнит слов национального гимна, да и флаг им, по большому счету, по барабану, и никто здесь не верит в какое-то особенное право нападать на соседей, если те проводят отличающуюся от нас политику.

И все же Кенни верит: он помогает выбрать новый флаг. И мне невольно становится жаль его, связавшегося со мной в поисках этой жиденькой панацеи от всех недугов нашей страны. И — не без помощи мутного домашнего ветеранского вина — жалость моя к нему в конце концов приобретает такие размеры, что я высвобождаюсь от ветеранской жены, с которой танцую, и, взяв со стола стакан мутного домашнего вина, сую этот стакан ему в сдвинутую назад боковую дверь «Транзита». И когда он тянется за ним, говорю: «Страна либо бежит из Империи, либо строит ее, Кенни. Только, сбежав из нее, убиваешь меньше людей».

И он берет у меня стакан и начинает заикаться: «Вы па-па-просто меня не па-па-поняли. Я за-за-за респа-па-публику. Никакого па-па-подчинения. Самоуважение».

— Ну, Кенни, если мы правда движемся к этому, будем надеяться, что сможем вовремя остановиться. На самоуважении. Но, черт возьми, оглянитесь по сторонам: все говорит, что мы вляпаемся в… ну, не знаю, что там… правый уклонизм? Империализм?

Кенни чуть поджимает губы, словно показывая, как ему не хочется говорить мне это: «Хантер, па-па-пожалуй, не с вашим братом говорить насчет самоуважения, и его опа-па-братной стороны, и такого па-па-прочего».

— Кенни, я не говорил на эту тему ни с кем из черных, если вы относите меня к черномазым. Но я вот что скажу: если вам не хватает свидетелей, может, как раз с ними и стоит говорить об оборотной стороне самоуважения.

Несколько дней спустя Кенни в еще одном не по росту коротком костюме тащит меня в Мельбурнский Спортивный Комплекс на матч по крикету между сборными Англии и Австралии. Он паркует свой «Транзит» под лимоновым эвкалиптом, и расставляет перед ним складные столы, и выкладывает на них свою макулатуру, и натягивает над фургоном свои транспаранты, и запускает Эс-Би-Эсовское видео. Комитет изготовил немеренное множество маленьких пластиковых флажков по моему эскизу и теперь надеется, что зрители на трибунах будут размахивать ими сегодня и, может статься, кто-нибудь из телекомментаторов заметит в толпе этот странный цветной феномен, и скажет своему оператору навести на него объектив, и спросит, находясь в эфире, конечно: «А что это за флагами они там машут?» И тогда в эфир придется выйти комитетчику и объяснить происхождение этого феномена.

Один из транспарантов, натянутых Кенни над крышей «Транзита», гласит: «НАШ НОВЫЙ ФЛАГ? С ЛИЧНЫМ АВТОГРАФОМ АВТОРА. ДАРОМ». Поэтому мы суем свои пластиковые флажки бесконечной веренице наших братьев-соотечественников, плетущихся мимо нас к входным турникетам, чтобы попасть на стадион и там превратиться в одного огромного зверя, чья жизнь не длиннее, чем у мотылька, и который ничем не отличается от других таких же зверей, сложенных из пятидесяти тысяч частей. Огромный одноглазый зверь, родившийся, высосав из этих пятидесяти тысяч составных частей все тестостероны, и весь эгоцентризм, и всю ртуть, и выплюнув при этом сопутствующие им вкрапления сопереживания и доброты. Зверь, который задавит англичан своим ревом и своей хитростью, и уж окончательно сразит их своим солипсизмом. И только время от времени будет взрываться мексиканскими страстями, и вскидываться, и встряхиваться, как мокрая псина, и разражаться градом летящих во все стороны оберток, от еды, и стаканчиков из-под пива, и маленьких пластиковых флажков какой-то непонятной страны, и тут же утихать под этим дождем мусора.

К двум дня толпа втянулась мимо нас в воронку стадиона — пятьдесят тысяч индивидуумов в тревожном море чужих людей. И так до начала игры, когда все эти индивидуумы разом погибают с магической первой подачей, а из их трупов рождается огромный зверь. И всю вторую половину дня мы сидим у входа на стадион и слушаем, как этот зверь в надежде взвизгивает, и торжествующе ревет, и стонет от дурацкого промаха, и взбадривает себя гимнами, а потом потрясенно ворчит в досаде на поражение.

Сидеть и видеть, как Кенни слушает это, — занятие не из приятных. Это почти как вторжение в личную жизнь. Как ждать с отцом у входа в общественный туалет, внутри которого навсегда засел страдающий желудочным расстройством незнакомец. Или как слушать военные воспоминания своего выжившего из ума дядюшки, то и дело бездумно поглаживающего сквозь ткань штанов свой перец. Или как сидеть у двери в камеру-одиночку и слушать какого-нибудь психа, изливающего свои интимные похождения и свои грязные помыслы. Порой зверь на трибунах срывается на визг, и в такие минуты мы с Кенни не можем смотреть друг на друга и отворачиваемся, якобы любуясь автостоянкой. Огромная безлюдная площадь сплошь уставлена легковушками, из которых там и здесь торчат минибусы, и похожа скорее на вечную, полную скрытого смысла мозаику, выложенную каким-нибудь безвестным марокканским художником, нежели на простое скопище «Мазд» и «Холденов», наскоро припаркованных вместе зверем, чья жизнь не дольше жизни мотылька.

Зверь не прочь подраться на войне. Или послать кого-нибудь подраться от его имени. И размахивает теперь моими разноцветными звездами и моим Улуру, моим гранж-боем-против-старикашки.

Время от времени мы протягиваем свой флажок опоздавшему или, наоборот, уходящему до окончания матча. Ближе к ужину зверь пьянеет и перестает понимать, что происходит, и всплески его визга и воя сменяются непрерывным ворчанием. И так, пока вокруг стадиона не зажигаются фонари. И тогда, с последней подачей, по зверю пробегает смертная судорога разочарования, и он умирает. Изрыгает эти тестостероны, и эго, и ртуть, и запихивает их обратно в пятьдесят тысяч индивидуумов, которые оживают и запруживают лестницы, и пандусы, и выходы, стараясь быстрее вернуться к своей обычной жизни. Мы с Кенни запихиваем комитетскую макулатуру обратно в «Транзит» и уезжаем, прежде чем эта вечная, пестрая мозаика расплавится и превратится в транспортный поток, в пробку, отдельные части которой, похоже, и не подозревают, что совсем недавно были единым целым, и стараются подрезать друг друга, и выпихнуть друг друга с полосы, и зажать, и орать друг на друга, опустив стекло.

Этим же вечером, в пол-одиннадцатого мне звонит отец. Мысль о том, чтобы позвонить мне раньше, пока он был трезвее, ему в голову не пришла. Ему пришлось напиться, чтобы сообщить мне что-то такое, чего не мог сказать трезвым. Пришлось напиться, чтобы сообщить мне что-то такое, чего не может сказать и пьяным.

«ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ».

— Алло?

— Э… алё.

— Папа.

— Алё.

— Слушай, уже… пол-одиннадцатого. Я в постели. Я думал, это… это кто-то другой.

— Этот мудак меня отшил.

— Что? Кто отшил?

— Магистрат в Джефферсоне. На День Австралии… я не могу приехать. Свадьбы, похороны, крестины — это ради Бога. На них положена поблажка. Но на День Австралии, даже на церемонию, в которой участвует твой сын, — ни-ког-да. Он не стал подписывать мою заяву. Он не будет отключать мой браслет. Я не могу приехать.