Обезьяна зимой

— Можно подумать, это ваше собственное дитя, — сказал Кантен. — Миленькая, конечно, девчушка, только совсем как щепка, если уж выбирать, то почему именно ее, чем хуже вон та, что покруглее и с румяным личиком? Честно сказать, я не очень-то разбираюсь в детишках. Папашей мне уже не стать — поздновато, седьмой десяток пошел. Так что последнего звена в цепочке не хватает.

Фуке кольнула обида за Мари, да и за себя самого, он подумал, что его-то цепочка и вовсе распалась на кусочки.

— Вы, кажется, любите детей, — продолжал Кантен. — Но если подумываешь заводить своих, нельзя так пить — отчаянно, вмертвую. Вы себя гробите, это глупо. Надо просто следить за собой, держаться, а лучшей наградой, тут вы правы, будет твоя маленькая копия перед глазами.

— У меня та же беда, что и у вас, — сказал Фуке, — не могу вовремя остановиться.

— Прошу вас, будьте благоразумны. Постарайтесь не срываться хотя бы до моего возвращения… Пожалейте бедную Сюзанну. Не забудьте: я уезжаю в субботу.

«Вот к чему он клонил! — сообразил Фуке. — Ну так я его сейчас успокою».

— Я тоже уезжаю, — сказал он.

— Не может быть! — Кантен сдвинул брови.

— И тем не менее. Еду в Париж, и тоже в субботу.

Кантен отвернулся. Слишком силен был удар. Он призвал на помощь всю свою выдержку. И наконец, положив руку на плечо Фуке, спросил дрогнувшим голосом:

— Это не из-за того, что я вам тут наговорил? Или может, Сюзанна что-нибудь сказала?

— Нет-нет! Мне так или иначе надо ехать.

— У вас уже есть билет?

— Нет.

— Ну да, не все ж такие, как я. Но… вы еще вернетесь?

— Вернусь сюда? Да что вы!

Кантен был твердо уверен, что оба они упустили чудный подарок судьбы. Ему представилась расплывчатая, но живая картина: множество лиц, гул голосов, а на переднем плане сидят отец с сыном и выпивают в полном душевном согласии; потом картина раздалась, появилось еще множество таких же пар: в разные времена, в разных местах — кафе, барах, тавернах — они сдвигали чарки, передавая тайное знание из поколения в поколение. В этом калейдоскопе, как заметил Кантен, женских лиц не было.

— Она вернулась? — осторожно спросил он.

Фуке не помнил, чтобы когда-нибудь посвящал Кантена в свои отношения с Клер, поэтому вопрос удивил его, но и тронул своим деликатным тоном.

— Не знаю, — ответил он, — вероятно, да. Но я еду в Париж не поэтому. — Сквозь стекло он видел, как Мари понуро бродит между играми и аттракционами, и ему пришло в голову, что он, в сущности, абсолютно свободен — страшной, неприкаянной свободой и сможет, коли придет охота, когда угодно вернуться в Тигревиль. Он заранее знал, что будет часто по нему скучать. У него тоже, можно сказать, вся жизнь была уже позади, и, чтобы посмотреть ей в лицо, нужно обернуться. — Вы говорите, нельзя себя гробить, а я отвечу вам: жизнь слишком жестока, чтобы не бежать от нее в другую, параллельную.

— Но вы, черт возьми, еще молоды!

— Не знаете вы нынешних молодых, — возразил Фуке, — да вы только поглядите на них: они же на голову выше нас с вами. Не то святые, не то бандиты, стерильно чистенькие, правильные и без всяких заскоков. Это называется упорством и целеустремленностью. Такие не пьют. Страшные, беспощадные, ни капли человечности. Мое поколение последнее, в котором еще водятся легкомысленные шалопаи.

Кантен думал примерно так же, и это его радовало. Больше всего ему нравилось в Фуке, что у него как бы не было возраста, его не отнесешь ни к отцам, ни к детям, он ни то, ни другое. Идеальный друг.

— Простите за нескромность, — сказал он. — Ваши родители еще живы?

— Отец умер, — ответил Фуке. — Погиб на войне. А вернее бы сказать: на двух войнах. Он честно воевал, но покалечил себе душу и второй войны не вынес.

Ухватив Фуке за рукав, Кантен потащил его назад, в город. Всю дорогу они шли молча, и только перед самой гостиницей, в саду, Кантен отпустил Фуке и сказал:

— Сегодня утром вы казались довольным и бодрым. Это потому, что решили уехать?

— Нет, это я решил измениться. Но напрасно старался — в Париже все пойдет по-старому.

— Видите нашу вывеску? Возвращайтесь к нам. Сюзанна тоже будет ждать. К тому времени и я вернусь, устроим праздник. Я уверен, что вашу работу можно делать и здесь. Вам будет спокойно. Чего еще вы хотите?

— Хочу быть стариком, — сказал Фуке.

ГЛАВА 6

В День Всех Святых — в этом году он пришелся на субботу — «Стелла» переставала быть скромной захолустной мещанской гостиницей, она преображалась. С самого утра со всех концов Европы валом валили посетители, родственники и однополчане павших солдат, намеревавшиеся отправиться в увеселительную прогулку по разбросанным в окрестностях городка военным кладбищам. За двенадцать послевоенных лет многие стали постоянными клиентами. Немцы начали приезжать не очень давно, но теперь появлялись так же регулярно, как остальные. Столовая сияла погонами, кокардами и медалями, а каждая трапеза походила на церемонию подписания мирного договора. Однако, проглотив последний кусок, сотрапезники расходились по разным лагерям и отгораживались друг от друга своими усопшими. Вечером все крепко выпивали, — может быть, отчасти и поэтому Кантен, с благословения Сюзанны, уезжал на это время из дому. Зато появлялось временное подкрепление: в ресторане дополнительно прислуживали двое мрачных парней, те же, которых нанимали на август.

Прислуга теряла голову в этой кутерьме, Мари-Жо с пылающими щеками пила рюмку за рюмкой, которые ей щедро наливал Фуке. Известие о его отъезде не надолго огорчило девушку. Когда началось нашествие, он укрылся на служебной половине. Багаж стоял упакованным с полудня, а сам он маялся, словно в зале ожидания на вокзале, и, чтобы хоть немного разрядиться, не нашел ничего лучше, как угощать всех подряд, благо недостатка в бутылках не было. Когда он, плохо соображая, расплачивался по счету, Сюзанна повторила ему слова, сказанные накануне ее мужем: пригласила приезжать, когда захочет, и жить на выгодных условиях: он будет платить по самому низкому тарифу и его всегда тут примут, как родного сына. Фуке обнял ее. А потом отправился к Эно проведать напоследок всю компанию, хотя особого сожаления от разлуки с ними не испытывал, просто ему не сиделось на месте. Вернулся он сильно навеселе.

Кантен застал Фуке на кухне: тот сидел на столе и упорно предлагал виски старой кухарке.

— Что вы хотите, — сказал он в ответ на укоризненный взгляд Кантена и кивнул в сторону ресторана, — мы уже вроде как не у себя дома, нас выжили.

— Глядя на вас, этого не скажешь, — беззлобно заметил Кантен. — Я зашел попрощаться.

— Вы уезжаете раньше меня?

— Вообще-то, да, хотя вас, кажется, уже не догнать.

— Я почему-то думал, что мы едем вместе. И приготовил для вас сюрприз. Что ж, нам будет вас не хватать.

— Все это здорово, но смотрите не зарывайтесь, — сказал Кантен.

— Выпьем на посошок, а?

Фуке протянул ему бутылку и, широко ухмыляясь, подмигнул. Горничные захихикали. Кантен круто повернулся и вышел в коридор. Вслед ему неслись насмешки Фуке: «Да-да, вам надо спешить, вдруг опоздаете! Небось слабо запрыгнуть на ходу!» Кантен зашел в свою комнатушку без окон, где, как идол, стоял посреди стола собранный чемодан в чехле, сел на стул и нагнулся ослабить шнурки на ботинках. Слишком строгий дорожный костюм стеснял его. Он вытащил из кармана сложенные карты, которые брал с собой, чтобы следить, где едет, и вслух читать названия. Настроение у него было скверное. До последнего момента он еще надеялся, что Фуке не покинет их насовсем, но все его вещи уже стоят внизу, а в открытом окне восьмого номера плещутся на ветру простынки. Он выглядел точно так же, как в первый день, разве что на замшевой куртке стало одной пуговицей больше — Сюзанна пришила недостающую; еще немного — и он исчезнет, точно и не было никакого Фуке.

— Сюзанна! — позвал Кантен.

Она тотчас явилась. Расторопная, вся в хлопотах, она разрывалась между конторкой, кассой и рестораном, но возбуждение было ей даже к лицу.