Чучхе

— А может, все только ради самого Сергея и затевалось?.. Чтоб заставить его покончить с собой?.. — Настя покачала головой. — Но это все-таки… Вы что, хотите сказать, что это самим фээсбэшникам кто-то приказал?..

— С Лешей тоже мало понятного — но дело откровенно замяли. И понимаете… Если бы только они двое…

— Димку убили и обвинили вас… А последний, четвертый?

— Зарезали. Убийц не нашли. Предположительно это были неонацисты.

«Я уважаю правых скинхедов, белых людей, арийских бойцов. Они жестоко сражаются за чистоту собственной нации и всеобщее благо белых людей. В их крови кипят настоящие мужские чувства: дух товарищества, жажда справедливости, страсть и радость жизни, священные гнев и ярость. СЛАВА РОССИИ!!! WHITE POWER!!! Я УВАЖАЮ ФАШИЗМ И ПОДДЕРЖИВАЮ ЭТО ДВИЖЕНИЕ!!!»

Это, изволите видеть, кто-то из арийских наших городских бойцов сайтик в Сети завел. Красивенький такой, качественно сделанный. Весь в красно-черных тонах, с усатыми Адольфами и мускулистыми блондинами в коже. С образчиками даже поэтического творчества: «Грядет фашизм с приставкой гипер-…» Рифмуется, сами понимаете, с «Гитлер»… Стихи.

Выяснилось, что этого дерьма в городе у нас только членов откровенно неонацистских организаций несколько тысяч. А бритой или небритой, но тоже с удовольствием пиздящей хачей урлы больше в разы. А просто сочувствующих из числа обывателей («А че эти черные, скока уже можно…»), поди, две трети города.

Нацикам у нас хорошо. Менты им не то чтобы покровительствуют, но и практически не препятствуют. Избиения на национальной почве списываются на хулиганство, убийства расследуются ни шатко ни валко. Ни одного политического процесса над ЭТИМИ не было и не предвидится. А что свастиками все городские подворотни и заборы изрисованы, так на то уж давным-давно никто внимания не обращает.

С чего эта нечисть размножилась в таком количестве и почему пользуется такой государственной снисходительностью, я толком никогда не понимал. Конечно, я наслушался версий насчет того, что на всяких лысобритых упырей власти смотрят сквозь пальцы, дабы использовать при случае как инструмент провокации, — отчасти наверняка так и есть, но в качестве базового объяснения я в подобное (как в любую теорию заговора) не верил. Я со временем вообще перестал искать конкретную причину. В происходящем негусто было логики на рациональном, так сказать, уровне — зато на эмоциональном все сходилось прекрасно. Потому что как ни крути, а чем хуже человеческая особь, чем тупее, агрессивнее, равнодушнее — ЖИВОТНЕЕ, — тем лучше ей живется в наших условиях… Это идеалисты здесь загибаются до тридцати…

Максиму Лотареву, басисту «ФаК», было двадцать четыре, когда ночью посреди спального района ему нанесли восемь ножевых ударов в грудь и шею и, пока он истекал кровью, вырезали на спине свастику. Поскольку убитый состоял активистом местной «антифы», по поводу причин нападения особого разброса версий не было. Никого, впрочем, даже не задержали…

Шалман был самый обыкновенный, районный, гопнический — да и эти его завсегдатаи в антураже почти не выделялись: подкачанные, с деревянными харями и сивыми скоблеными черепами (я порадовался, что собственные мои волосья хоть чуть-чуть успели отрасти). Разве что прикинуты одинаково, в бомберы свои да мартенсы — и то не все. Самый общительный из нациков прозывался Мессер и был у них, кажется, каким-то командиром среднего звена. Не слишком габаритный, хотя тоже наработавший мышцу объект лет двадцати пяти: набитые костяшки, смышленые, с тухленькой поволокой глазки кошкодава и характерные интонации — под нарочито-хамской хозяйской вальяжностью вольная или невольная ерническая слизистая смазочка.

Вышел я на эту компанию через Витю Матусова, знакомого журналиста, когда-то делавшего о наших скинах большой репортаж и со многими из них перезнакомившегося. Он помнил историю с убийством Лотарева и подтвердил, что его — как одного из самых заметных городских «антифа» — бритые по меньшей мере знали. И тот же Витя мне советовал быть предельно осторожным.

Да и сам я понимал, что нарываюсь, — но, сказав «а», следовало проговаривать весь алфавит: коль уж влез в это дело, разбирайся в нем до конца. (На хрена?! На хрена я в него полез-то?! Я ж по-прежнему даже не знаю — с чьей, такой ненавязчивой, подачи!..)

Смышленый Мессер — беседовали мы главным образом с ним — быстро прочухал, что меня интересует. Он весь подобрался и сделался почти елеен, глазки сузились и заблестели: что дело швах, я понял еще до того, как было озвучено вкрадчиво-императивное предложение «пройтись с пацанами»… Я огляделся — хреново: апеллировать в этом гадюшнике было не к кому; глядишь, еще прям тут положат. Я покорно встал, накинул куртку, невзначай стянул со стола недопитую бутылку «Балтики»… ахнул (пена, осколки, кровища!) ближайшего арийца по голому жбану, двинул второму — пока не опомнился — кулаком в зубы и, расталкивая столики и опрокидывая стаканы, втопил что было духу на выход.

Позади заревели матом, загрохотала мебель — я отшвырнул кого-то с дороги и рванул входную дверь. Слетев с крыльца — чуть не сверзившись, — сразу вильнул вбок, в темный проход, протиснулся между запаркованных тачек (заголосила сигнализация). Понесся наугад, неосвещенными дворами, поднимая цунами из луж и окатывая себя по грудь. За спиной бешено бухали мартенсами, под ноги кидались, заходясь лаем, какие-то шавки. Плохо, что мест этих я ни хера не знал — влетел в тупик, уперся в проволочный забор. Заполошно дыша, соскальзывая ботинками, полез по прогибающейся лязгающей сетке. Меня схватили за щиколотки, потянули вниз.

Некоторое время я висел на пальцах, грозя либо повалить секцию забора, либо разрезать фаланги о проволоку, потом сорвался. Вот теперь хана, сообразил до странности спокойно. Меня сосредоточенно потоптали, метя в голову (я закрывал ее руками), запинали в глубокую лужу. Перевернули мордой вниз, взяв за затылок, окунули.

Сантиметров двадцать глубины тут было — я воткнулся носом в щебенку под разбитым асфальтом, ледяная вонючая вода накрыла с башкой. Я задергался — куда там: держали в несколько рук, давя на голову и шею. Пять секунд, семь, десять… Все. Воздуха нет.

Все, не могу. Сейчас щедро хлебну помойную жижу… Грудь — как ломом вскрывают.

Все.

…То ли я успел-таки отключиться, то ли амнезия кратковременная со мной сделалась — некий временной отрезочек из сознания выпал. Помнить я себя снова стал с того момента, как, судорожно харкая и отплевываясь грязной водой, раздавленно полз задом наперед из лужи. Никто меня больше не держал — а что творилось поблизости, было не понять: раздавались оборванные матерные междометия, громко близко хлопнуло, еще раз.

Стреляют…

Я вытянул себя на асфальт, перевалился на спину, обтирая мокрой рукой мокрую морду, по-прежнему не в состоянии отдышаться. Бахнуло снова — кто-то (один из бритых) — задавленно икнул, сложился, повалился на бок. Но лежать не остался — быстро, хотя и неловко пополз, встал на корточки… на подламывающиеся ноги… шатаясь и скрестив руки в паху, посеменил.

Я приподнялся на локте (текло по спине, по груди) и обнаружил, что арийцы растворились — только один привалился спиной к забору, держа нечто невидимое мне в опущенной и чуть отведенной правой, неотрывно глядя на того, кто стоял в паре метров перед ним: высокого, в темной одежде, в надвинутом капюшоне. Этот новый вытянул в направлении нацика свою правую руку — в ней было что-то вроде пистолетика с обрубленным стволом — и пальнул еще дважды.

Бритого вбило в звякнувшую сетку, как мяч в ворота, он скорчился, сунулся на колени, ткнулся голой башкой в сваленные у забора упаковочные картонки. Завозился в них, громко хрустя, но сумел подняться и уковылять в темень. Травматическое оружие, равнодушно подумал я. Резиновые пули. Теперь этот, в капюшоне, смотрел на меня. Будет стрелять, нет? Лица его я различить не мог.