Всем смертям назло

Хочется сказать вам всем — извините, пожалуйста, за задержку ответа. Писем приходит много, и ответить на все вовремя дело непростое. Очень рад, что моя повесть понравилась вам. Наверное, нет большего счастья, чем счастье получать благодарные читательские письма. Появляется острое ощущение нашего времени, времени беспокойного, ищущего, созидательного. Гордо сознавать себя не бездеятельным наблюдателем его, а участником. Я счастлив еще и потому, что герои, населяющие мою повесть, не оставили вас равнодушными, пробудили желание, может, потребность, поспорить о их назначении, коллективно обсудить их жизнь. Сейчас мне больше всего хочется, чтобы у вас состоялась острая, заинтересованная дискуссия не только о Сергее и Тане и других героях повести, но и серьезный разговор о себе, о своем месте в жизни, о цели своей жизни. Вы только вступаете в жизнь, учитесь преодолевать трудности. Сейчас у вас прекрасный, светлый период. Но и от него зависит, какими вы выйдете в большую жизнь — мужественными борцами или жалкими хлюпиками, трудолюбивыми, целеустремленными людьми или безвольными, жалкими приспособленцами. Если у тебя сегодня не хватило терпения выучить трудный урок, недостало настойчивости решить сложную задачу, то завтра ты можешь струсить в опасной ситуации (потому что это трудно), ты можешь пройти мимо человеческого страдания (потому что помочь — это тоже трудно), а потому ты можешь предать (потому что что-то не сделать легче, чем сделать). Человеческая жизнь складывается по крупицам, как море из капелек. Не все приходит сразу, моментально, ни твердость характера, ни настойчивость, ни целеустремленность, ни мужество. У Александра Матросова были считанные секунды перед броском в бессмертие. И у него были две дороги: одна вперед, на амбразуру, другая назад, в окоп, в укрытие. Он выбрал первую. Выбрал не за те считанные секунды, а всей своей сознательной жизнью. А в те роковые мгновения он просто забыл о том, что есть эта, другая дорога, полегче и побезопаснее, он и не подозревал о ее существовании. Ее просто не было для него. У труса все вышло бы наоборот. Инстинктивно, без раздумий. Потому что назад — это легче, проще.

Верю, вы вырастете настоящими советскими людьми. Гордыми, смелыми, трудолюбивыми. Я от всего сердца желаю всем вам этого!»

«Здравствуйте, Владислав Андреевич!

Я прочла вашу повесть. Мне очень понравился Сергей. Но я не могу поставить рядом с ним Таню. Я это знаю по себе.

Я очень люблю одного человека — Федора Вампирова. Вы не можете его знать. Но если я решила вам рассказать все, то знайте и наши имена. Он тоже любит меня. Я надеялась, что он женится на мне. Мне казалось, что он вот-вот предложит это. Я согласилась бы без лишних слов. Но он молчал и молчал. Он боялся меня поцеловать. Мне нелегко об этом писать, но, я надеюсь, вы все поймете. Мне пришлось первой заговорить о женитьбе. Он отказался. Плакала, мучилась, не находила себе места, избегала встреч с ним, а он этих встреч и не искал. Потом пришла его мама. Посидели мы, помолчали, вдруг мама расплакалась и говорит мне, что Федя эти две недели ходит сам не свой, осунулся, пожелтел весь. Вечерами сидит один, без света и молчит. Мне пришлось обо всем рассказать матери. Она очень хороший человек. И лучше бы я этого не делала. Мать расплакалась еще больше и говорит мне, что, мол, Федя очень любит меня, но жениться на мне не может, потому что у него туберкулез легких и что жить ему осталось немного. Боже мой! Что со мной было! Я не знала, что мне делать, плакать или радоваться. Я долго-долго плакала. Вечером пошла встречать Федю на завод. Его глаза загорелись, мы были счастливы в тот вечер. Потом я все рассказала ему и то, что узнала от матери. Федор помрачнел и даже стал злым. „Между нами все кончено! — сказал он. — Выходи замуж за другого. Я приказываю тебе сделать это!“ — „Ты подлец! — сказала я ему. — Я ненавижу тебя!“ Хотела заплакать и не смогла. Не помню, как пришла домой, легла в постель.

Я люблю его, жить не могу без него. Но разве я виновата, что он болеет. Да разве в этом дело? Ведь вылечивают же туберкулез. Вылечивают! Вылечат и его. Он будет долго жить. Нам хватит, А что у меня за жизнь без него? Я не могу без него.

Девчонки говорят, что это дурь у меня, что, мол, боюсь поступить подло — забыть его и выйти за другого. Не могу я без Федора. Разве это не понятно? В мире нет ни одного человека ближе, чем он, роднее, лучше. Без него мне нет счастья. Тут уж не до геройства. Как ему это доказать? К кому обратиться за помощью? Зачем он так мучает меня и сам мучается? Кому это нужно?! Я все равно его жена и ничьей не буду. Ничьей! Лучше умру. Если бы он убил меня — нет, я не в бреду, поверьте, — с радостью бы согласилась. Извините за мою сумбурную писанину, у меня дрожат руки и путается в голове. Вы один можете понять меня и посоветовать, что делать, Умоляю вас, помогите мне.

Т. К… г. Ю.-Сахалинск».

Тимофеевна выворачивает полную сумку писем на стол и лукаво смотрит на меня:

— На все отвечать будешь?

— Желательно.

— На одних конвертах разориться можно. Как штука, так пятак. А писем-то прорва прорвой, в два раза не уложишься. Так тебе и пензии твоей шахтерской не хватит…

— Хватит. Времени бы только хватило. А коли люди сами, добровольно пишут, значит, не зря. Это очень хорошо, Тимофеевна, когда у людей такие отзывчивые сердца. Разве в пятаке дело!

— И то правда, — подперла пальцем щеку, пригорюнилась Тимофеевна и, чего уж я совсем от нее не ожидал, громко всхлипнула.

— Женька мой третий месяц не пишет. Другим ношу письма, а себе…

Я смотрю на нее и не верю своим ушам. Тихий, ласковый, какой-то мягкий, по-девчоночьи симпатичный Женька, полтора года назад ушедший в армию, не пишет матери писем! Что случилось? Ну, курносый, уши тебе нарвать, и того мало!

— Ну что вы, Тимофеевна… — успокаивает Рита. — Все хорошо у Жени. Если, не дай бог, что случится, тут же сообщат. Войны сейчас нет… Парень молодой, служба трудная… Может, и некогда.

— Конечно, — вставляю я. — Возможно, на ученья услали. Рита, помнишь, как от меня из армии два месяца писем не было?

— Я уже собралась другого жениха себе подыскать, — смоется Рита.

— А нас на север кинули. Снег на пять метров, и ночь сплошная. Солнце над горизонтом краешком покажется на минутку и опять скроется. Я ей каждый день письма строчил, а отослать… куда ж отошлешь? Самолеты не летают, пароходы не ходят. Чувствую, и мама волнуется, и Рита ждет, а сделать ничего не могу. Может, и у Жени подобная ситуация случилась.

Тимофеевна понемногу успокаивается и вновь лукаво улыбается. Лукавость эта идет у нее не от характера, просто глаза такие, ну и весь покрой лица улыбчивый и будто лукавый. А характер у нее добрый, ласковый.

— Об чем же тебе, Андреич, люди пишут?

— Да о разном, Тимофеевна. Хвалят меня. Молодец, мол, я. А какой я молодец? Сел вот другую книжку писать, а у меня ничего не получается. Прямо хоть плачь.

— Получится, Андреич, — сразу бросается утешать Тимофеевна. — Да тебя теперь все знают, как же так не получится? Получится, Андреич, получится. Ты смелей только. Ты пропиши все, как в жизни есть, всю правду. Самая интересная книжка получится. Хочешь, я тебе про свою жизнь расскажу? Или про Трофима своего… С самого первого дня войны на фронте был, семь наград имеет, Паулюса в плен брал. Да тебе на сто книжек хватит! Только сиди и строчи…

— Спасибо, Тимофеевна. Вот прочитайте письмо. Ума не приложу, что ответить человеку. Любят они друг друга. А он серьезно болен. Не хочет ей жизнь портить. Вы читайте, там обо всем написано.

Тимофеевна внимательно и долго читает, вздыхает, что-то шепчет себе под нос, пока мы с дочкой распечатываем другие письма, осторожно кладет письмо на стол, молчит, а потом, будто прогнав оцепенение взволнованно говорит:

— Ты пропиши ему, Андреич! Пусть он дурью не мучается! Жениться им надо, вот и все! Чего ж тут решать, если любовь такая? Да это ж счастье, а не несчастье! «Как?» — она спрашивает. Нечего тут спрашивать! Ты так и пропиши ему — женитесь, и все. Тебя он послушает, вот увидишь, послушает. Мне бы с матерью его поговорить! Ты не откладывай, пропиши ему. Ох, засиделась я у вас! — Она встает, поднимает сумку и поспешно уходит.