Всем смертям назло

Закончил я свое выступление совсем не так, как предполагал.

— А вообще, ребята! — неожиданно вырвалось у меня. — Бросил бы я эту писанину и полез бы с вами уголек долбать. Это я умею, — и сел.

Узколицый и черный, как цыган, шахтер во втором ряду вытянул длинную с большим угластым кадыком шею и раскрыл рот. Парторг частой дробью ударил пальцами по столу и, будто испугавшись этого, спрятал руки под стол. «Боже мой! Как плохо я говорил! — пронеслось в голове. — Надо бы все-таки отрывок прочитать. Но они же хорошо слушали и понимали меня. И я их понимал…»

Тяжелые, крупные аплодисменты грохнули минуту спустя. Рыжий отчаянно бил огромными ладонями одна о другую, тянул руки вперед, к столу, и быстро-быстро хлопал короткими, с черным ободом от угля, ресницами.

— Вопрос можно?.. — поднялся узколицый шахтер.

— Время, товарищи, время!.. — пальцем постучал по часам парторг.

— Ну чего ты, Акимыч, заладил?! — пробасил кто-то из задних рядов. За нами не заржавеет, план будет.

— Валяй! — отчаянно махнул рукой парторг, посмотрел на меня и пожал плечами: что, мол, с ними поделаешь.

— Владислав Андреевич… — робко, почти мальчишеским голосом произнес узколицый («Отчество откуда-то знает!» — удивился я), — скажите, пожалуйста, как вот вы, шахтерский парень, наш, в общем, человек и… — Он замялся, а я как-то по инерции мысленно продолжил за него: «и докатился до такой жизни, что в писатели поперся?» — Ну… вот, книжку написали? — Он замолчал и вдруг расплылся в такой белозубой улыбке, что все вокруг тоже заулыбались. А узколицый парень выпалил: — Может, такие таланты в каждом шахтере заложены? И есть смысл побросать свои молотки и сверла и взяться романы строчить?!

Аудитория сдержанно гоготнула.

— Ты по существу спрашивай, Яременко! — прикрикнул на него парторг.

— Вопрос в общем-то по существу и довольно каверзный, — поднялся я. Я и сам, братцы, не знаю, как дошел до такой жизни. — В зале одобрительно хохотнули. — Выписались мы с Ритой из больницы, приехали в Ворошиловград и стали жить… новой жизнью. Двадцатый год ей шел, мне двадцать пятый. Второй год супругами… Ну, у нее хлопоты по дому: прибрать, постирать, поесть приготовить, опять же меня одеть, покормить. А я сижу и только в окно на людей смотрю. Мысли разные, конечно, в голове толпятся. Будто и во сне я, и не со мной все это. К работе-то с детства приучен. В сорок первом отца на фронт проводили, а нас четверо с матерью осталось. Я — старший. Короче, в девять лет умел пахать землю, сеять, хлеб убирать, то есть то, что умели взрослые. А тут такая петрушка — вышибло меня из седла. Начисто вышибло! И все о жене своей думаю. Где она взяла такие силы? Ведь, к сожалению, в жизни иной раз как случается? Живут муж, жена, дети, все вроде хорошо, мирно, ладно. Но вот врывается беда — а она всегда врывается неожиданно и в самый неподходящий момент, — пусть не такая страшная, как у нас, и что же порой получается?! Дороги людей, которые еще вчера любили друг друга, расходятся в разные стороны. Почему? Что произошло с любовью? У нас, к счастью, не случилось такого. Ы основой, на которой удержалась наша семья, была моя жена, ее любовь, ее мужество. Скажу честно — ей было трудней. Ведь здоровый человек… в духоте палат, рядом с умирающим человеком, среди стонов, боли, крови… Повезли на операцию, она к двери: а вывезут ли? Увижу ли живым? Да, ей было трудней. На улице бурлила жизнь, цвели цветы, люди шли в кино, где-то кружились в танце… А ей девятнадцать лет, и впереди неизвестность, и за жизнь мужа никто ломаного гроша не дает. Да что там! Ведь если бы в тот критический момент не оказалось рядом со мной такого верного друга, то все усилия врачей могли бы и не дать того результата, который они дали. Это я, ребята, вам точно говорю, не для красного словца, а для того, чтобы каждый из вас внимательней был к своей подруге жизни. Не ценим мы иной раз их, не понимаем.

И вот сижу я дома и все о жизни размышляю. А тут в голову лезут всякие прошлые споры с пожилыми людьми. Есть среди них такие, что любят утверждать: какие сейчас люди? Какая сейчас любовь? Все перевелось! Вот раньше бывало, вроде и сахар был слаще, и снег холоднее, и, почитай, вода мокрей. Как же так, думаю? Вот же она рядом, жена моя, решение тем спорам. И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в разных романах-повестях пишут! Да разве я сумею? Ну в школе стишки пописывал, заметки в газеты строчил! — подбадриваю себя. — Так то баловство, а тут про любовь написать надо. Нет, не сумею!

А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь, шли недели. А червячок опять точит, вот изобразить бы, доказать всем — есть и в наше время настоящая любовь! Не может она измельчать или перевестись, пока жив человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем и ночью какие-то великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну зла не хватает! Здоровые ребята, с руками, с ногами, неужели дела себе не найдут! Ведь пролетит жизнь в этом полухмельном, блатном гитарном бренчании, и оглянуться не успеют. А одумаются, оглянутся — поздно будет. Ничего ведь сзади не останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно станет. К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя: зачем явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь? Ненависть? Никто из нас не верит в загробную жизнь. Но на Земле ведь бессмертно только Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу же, как только умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось что-то доказать, в то время не знал еще что. А червь все сильнее сосет: напиши… «Да не умею я писать!» — злюсь на него. «Ну попробуй», — умоляет.

Рыжий, в переднем ряду, сжал кулаки и не отрывает от меня взгляда. Парторг убрал со стола часы и, подперев рукой щеку, внимательно слушает.

— И стал я учиться писать. Пробовал писать ногами, протезом, не получалось. Бросал, вновь принимался, разочаровывался, опять бросал и так без конца. А червяк ну прямо сбесился. Жизни от него никакой не стало. Обнаглел совсем. Пиши, и все! Теперь уже приказывает. Проснусь ночью, а в голове одно и то же: как бы это половчее все изобразить про жену свою, про любовь, про жизнь. И уже люди, как живые, перед глазами встают, разговоры заводят, только бери и записывай все подряд. А как записывать? Чем? Пробовал диктовать — не получается. Сразу и люди куда-то исчезают, и разговоры прекращаются, и фразы разваливаются. Читал в ту пору очень много. И знаете, ребята, читаешь книгу, уже ранее читанную, и будто заново ее понимаешь. Все будто бы и сложнее и проще, И вот однажды, читая книгу, взял в зубы карандаш, чтобы перевернуть страницу, да так и замер. Писать же так можно! Ну и завертелось все. Начал учиться писать, держа карандаш в зубах. Достал букварь, тетрадей в косую линейку и, как положено первокласснику, начал выводить палочки, крючочки, буквы… Около года тренировался. Сейчас пишу довольно быстро, и почерк неплохой, разобрать можно. Ну а червяк уже с ума сводит меня. Ем ли, сплю, иду по улице, а у меня все мысли вокруг рассказа о жене вертятся. Вначале я не собирался повесть писать, а просто стал рассказывать. А тут и нахлынули на меня воспоминания и люди, с которыми свела судьба, которые оставили добрую память, и я почувствовал себя обязанным написать о них. Так сложилась повесть «Всем смертям назло…». Переписывал я ее около двенадцати раз, и только тринадцатый вариант увидел свет. Так я начал писать.

— В конце повести сказано, что Таня ждет ребенка. Скажите, кто у вас родился? — спросил кто-то из рядов.

— У нас с Ритой родилась девочка. А кто родился у Тани и Сергея — не знаю. Не думал об этом.

— А как назвали девочку?

— Таня.

— В честь той, из повести?

— Да.

— А вы хотели, чтобы у вашей Тани была бы судьба, схожая с Таниной из повести?

— Какой отец пожелает таких испытаний своей дочери?! Я хочу, чтобы она была похожа на свою мать. Во всем, без исключений.

— Что, по-вашему, есть мужество? — раздается опять вопрос.