Страница 19 из 75
Мгновенно созрел план: когда Таня вернется из магазина, он попросит ее выписать из книги цитату. Потребуется карандаш и тетрадь. Все будет в порядке! Нужные ему предметы после записи останутся на столе, и он использует их, когда она ляжет спать.
Вернувшись с покупками, ничего не подозревая, Таня охотно выполнила просьбу Сергея и оставила на столе все так, как он и предполагал. Длинно потянулся день. Сергей пробовал читать, но, глядя в книгу, видел карандаш, зажатый пальцами ног, медленно ползущий по белому листу бумаги. Несколько раз, измученный ожиданием ночи, Сергей порывался рассказать обо всем Тане, но желание порадовать ее неожиданно было настолько велико, что каждый раз он сдерживал себя. А стрелки часов, словно дразня, медленно ползли по циферблату.
— Что-то ты, Сережа, сегодня на себя непохож? Не заболел ли? — заметив его возбуждение, спросила Таня.
— Нет, нет, Танечка! У меня все в порядке! — поспешил улыбнуться Сергей.
Наконец наступила долгожданная ночь. Бросив обычное: «Не засиживайся долго!» — Таня улеглась в постель и заснула.
Сгорая от нетерпения, Сергей сбросил на пол тетрадь, ногой пододвинул ее к себе и попытался раскрыть. Тетрадь вертелась в ногах, скользила по полу, словно заколдованная, не поддаваясь неумелым движениям. Изловчившись, он все жз заставил ее раскрыться и лечь так, как он хотел.
Следующая операция — поднять ногой с пола карандаш и зажать его пальцами в положении, удобном для письма, — оказалось еще более трудной. Провозившись более часа в тщетных попытках поднять злополучный карандаш, Сергей, разозлившись, пнул его ногой и уронил голову на стол. Пот струйками бежал по лицу, к взмокшей спине липла рубашка, и, будто наперекор бушующему в груди раздражению, в голове стучало: «Поднять, поднять, поднять…» Подчиняясь команде, Сергей подкатил карандаш к столу и снова принялся за работу, «Покорись, покорись, ну, покорись же, проклятый!» — умолял и ругался он, чувствуя, что ноги начинает сводить судорога. И когда подступило отчаяние, неожиданно пришла догадка: а если ртом поставить карандаш к стене, и тогда… Опустившись на колени, Сергей губами схватил упрямца и прислонил его к ножке стула. Но, едва ухватив пальцами правой ноги карандаш, тут же уронил его.
Искалеченная стопа отказывалась подчиняться отчаянным приказам.
Карандаш, стукнув, покатился по полу. Помутневшим взглядом смотрел Сергей на катящийся внизу карандаш, и больше всего ему хотелось в этот момент упасть вниз лицом и расплакаться.
За окном утихал уставший за день город. Смолкали трамвайные звонки, пустели улицы, гасли витрины магазинов, и запоздавшие путники торопливо шаркали туфлями по асфальту, спеша домой на отдых, чтобы завтра с новыми силами стать к станку, спуститься в шахту, занять место у чертежной доски.
Город-труженик засыпал. Городу снились сны. Большие, как мечта, светлые, как сто солнц, ласковые, как руки матери.
А в одном окне в эту ночь до утра не погас свет. Человек хотел жить. Страстно, до боли, до отчаяния. Жить не бездеятельным наблюдателем, а участником жизни, ее творцом, хозяином. Человек вел трудный бой с самим собой, со своим увечьем. Жестокий, беспощадный бой…
Проснувшись утром, Таня не обнаружила Сергея в постели. Тихонько позвала:
— Сережа, — и увидела его.
Сергей спал, неловко склонив голову на стол, согнувшись на стуле, по-детски подобрав под себя ноги. Внизу, на полу, белела раскрытая тетрадь. Лист бумаги был исчеркан неумелыми кривыми линиями и походил на рисунок ребенка, впервые взявшего в руки непослушный, неловкий инструмент взрослых.
«Не получилось… — обо всем догадалась Таня. — И мне не сказал. Не позвал на помощь».
— Сережа! — позвала она. — Перейди на кровать, здесь неудобно…
Сергей приподнял голову, виновато сказал:
— Ничего не получилось, Таня. Ни-че-го… Хотел обрадовать тебя, и вот… Даже надежды не осталось.
— Первые шаги всегда трудны. Разве ты надеялся, что все пойдет легко? Так не бывает. И ты сам себе прибавляешь трудностей. Замкнулся, стал молчалив… Почему тебе не хочется выйти на улицу, сходить в кино, встретиться с друзьями? Или собираешься жить затворником? Один на один со своими думами?
Сергей давно ждал этого вопроса. Ждал и боялся. Боялся даже самому себе признаться в том, что он стыдится своей физической неполноценности, как стыдятся наготы или уродства.
— Я боюсь, — глухо выдавил из себя Сергей.
— Чего? — удивилась Таня.
— Людей… Их любопытства, жалости… Некоторые будут думать: «И зачем путается под ногами?» Есть такие, слышал… Да еще хвастаются: «Вот если бы я! Знаешь, какой я отчаянный!..»
— Ой, Сережка, какой же ты глупый! Разве можно так, за здорово живешь, всех под одну гребенку!.. Услышал какого-то дурака, сам делаешь глупые выводы. Да сколько примеров и в жизни и в книгах, что сильные люди именно те, кто наперекор всему, даже самому страшному, продолжают бороться!
— Не надо, Танечка… И про Мересьева, и про Корчагина… Я не герой, я просто слабак, если не могу с собой сладить…
— А Егорыч! Ты забыл про него? Сережа, ну нельзя же так… Люди не звери, они все поймут.
— Лучше бы не понимали и не жалели. Затворником жить нельзя — это я знаю, но что делать, что делать?!
3
— Мама, а почему у дяди рукава пустые?
— Тише, дочка. Не кричи так громко. У дяди ручек нет.
— Почему нет, мама? У всех есть, а у него нет?
— Смотрите, девчонки, парень без обеих рук! Ой, молодой какой!.. Вот страшно!..
— Чего уставились-то, дикари! Горя человеческого не видели! Выпучили глаза!.. Ох и народ!
А он, втянув голову в плечи, неловко приседая на больную ногу, торопился вырваться из шумного потока улицы, скрыться от людских взглядов и слов, что, будто камни, летели ему в душу.
— Не обращай на них внимания, Сереж… Нельзя же так. И никто на нас не смотрит, это только так кажется с непривычки…
— Я чувствовал, я знал… — бессвязно повторял Сергей, увлекая жену в безлюдный переулок.
— Что ж, так и будем бегать от людей? — опустив голову, говорила Таня, когда они забежали в подъезд чужого дома.
— Не могу я, Таня. Мне не по себе. Хоть сквозь землю г. ровались. Понимаю, нельзя так, но ничего не могу поделать с собой. Кажется, вся улица остановилась и смотрит… В глазах жалость и страх, а я не хочу, не хочу, чтоб меня жалели или пугались!
— Да никто так и не думает! Ведь ты все это сам сочинил.
— Да ты посмотри в их глаза… яснее слов…
— Не все же так смотрят на тебя. А ротозеев всегда хватало!
— Идем домой, Таня. Меня будто избили ни за что… Хочется напиться… до беспамятства… забыть обо всем… Купи водки.
Таня стояла ошеломленная. Впервые за их совместную жизнь Сергей заговорил о выпивке. В больнице ее предупреждали, что Сергей станет пить, попытается залить свое горе водкой. Таня не верила. Знала — Сережка всегда питал отвращение к спиртному, да и не таков он. И вот… Новая беда, казалось, неотвратимо нависла над ним. Отказать ему в его просьбе она не могла и вместе с тем понимала, что в пьянстве, как и во всяком дурном деле, трудно сделать только первый шаг. Потом уже все пойдет само собой.
— Не пей, Сережа, — попыталась она отговорить его, — что хочешь делай, только не пей. Ты же понимаешь — это может погубить тебя.
— А чем мне дорожить в этой жизни? Что мне в ней осталось? Скажи, что? — зло выкрикнул Сергей.
Четвертинка водки, купленная в магазине, казалась Тане многопудовой гирей. Она шла по улице и прятала от прохожих глаза. «Сама несу в дом горе», — не выходило у нее из головы. «Погоди, узнаешь, бабонька!..» вспомнился торжествующий хохоток медсестры. «Господи, неужели это судьба? Неужели без нее, проклятой, и мой Сережка не обойдется?»
Выплеснув водку в кружку, Таня дрожащими руками поднесла ее к губам Сергея и затаила дыхание. Запрокинув голову и как-то болезненно сморщившись, Сергей сделал глоток, другой, поперхнулся и, стуча зубами о край кружки, с отвращением выпил водку.