Прошлое и будущее

Однажды я поклялся Что буду любить тебя До последнего дня.

И эти слова Вскоре должны были Соединить нас перед Богом И людьми.

Я показал новую песню Бруно Кокатриксу, и он посчитал, что именно ее не хватало для того, чтобы я наконец вновь появился на сцене его мюзик — холла.

Бруно предложил международную программу: бразильский балет, американец Сидней Беккет, французский мим Марсель Марсо и я — известный армянский певец. Странно, конечно, но, в конце концов, почему бы и нет? Он немедля подписал со мной контракт вместе с Роже Пьером и Жан — Марком Тибо. На этот раз все пошло еще лучше, чем до того, и Бруно Кокат- рикс предложил мне на следующий сезон выступать ведущим исполнителем. Но наши переговоры ни к чему не привели, поскольку Бруно отказывался платить мне так же, как американским артистам. Я прекрасно знал, сколько он платил Фрэнки Лэйну, поэтому почти за то же, а то и большее количество выходов, чем делал знаменитый певец, потребовал контракта на таких же условиях. Для Бруно это было тем более выгодно, что не пришлось бы оплачивать расходы на переезд и проживание. Получив категоричный отказ Бруно, я согласился на предложение Жанны Брото — через год выступать в мюзик — холле «Альгамбра», мое выступление в последнем концерте которого и повлияло на ее решение.

За несколько месяцев до того я написал французскую версию песни «Изабель», которая до этого пользовалась большим успехом в исполнении Фрэнки Лэйна. Судьбе было угодно, чтобы я дебютировал в тот же вечер, что и Фрэнки Лэйн, он — в «Олимпии», я — в «Альгамбре». Из двух спектаклей пресса посвятила первому все основные полосы, и, хотя на каждом моем выступлении залы были переполнены, критики продолжали изничтожать меня. Я рискнул позвонить Фрэнки и предложить, если у него был хотя бы один свободный вечер, познакомиться с лучшими ресторанами нашей столицы. К моему огромному удивлению, у него все вечера были свободны. Поскольку никто в «Олимпии» не поинтересовался тем, что он собирается делать до спектакля, я сводил Фрэнки и его жену в рестораны, музеи, джазовые и южно — американские музыкальные клубы Парижа. Они восприняли это с энтузиазмом, к огромному удовольствию фотографов и представителей прессы, которые думали только о том, кто из нас проглотит другого. Должен признать, что мнение журналистов склонялось в пользу Фрэнки. Но для меня это не имело значения, потому что эти ежедневные прогулки мало- помалу сделали нас друзьями. По окончании контракта в «Альгамбре» я решил поехать в турне по Франции.

Что касается Бруно Кокатрикса, то из всех упрямцев, которых мне посчастливилось встретить в своей жизни и с которыми довелось работать, он был самым симпатичным, но одновременно с тем и самым неуступчивым. Несмотря на его известность, великолепный нюх и то, что он дал старт многим артистам в своей «Олимпии», Бруно — наше национальное достояние — постановил, что я не создан для его театра, единожды услышав меня у Паташу. Прошли годы, и публика открыла во мне то, чего не смог увидеть Бруно. А когда пять лет спустя его театр проиграл, я решил не помнить зла. Я сохранил нежные чувства к «Олимпии» и уважение к ее хозяину. Оба они обладали невероятным шармом.

А тем временем мы с Эвелин решили оформить гражданский брак. Отпраздновать собирались «У Каррера» — в модном ресторане в Монфор — Ламори. Без родственников, лишь с несколькими друзьями. Когда Эвелин поняла, что за столом нас будет тринадцать, она потребовала, чтобы непременно был четырнадцатый. Тогда я позвонил в мэрию, и мэр, с которым я был хорошо знаком, согласился присоединиться к нам. Наверное, это был знак свыше, поскольку, хотя мы тогда еще об этом не догадывались, наш брак закончился разводом. Так какое же число следует считать фатальным — тринадцать или четырнадцать?

Мания величия

В молодости я мечтал о машине, соответствующей статусу «звезды», которой себя считал. Глупец! Поскольку тогда в моде были огромные американские машины вызывающе ярких цветов, я явился к дилеру фирмы «Бьюик» на улицу Герсан. Видимо, у меня был не тот «look» [41],который необходим человеку, покупающему машину подобной категории, поскольку продавец — этакий сноб, знаете ли, — смерив меня взглядом, что было несложно, учитывая мой рост, едва удостоил меня объяснений, да и то сквозь зубы. Я внутренне вскипел, но старался сдерживаться. В конце концов, не выдержав, удалился, сопровождаемый усталым взглядом продавца и решительно намереваясь преподать ему урок. Недолго думая, зашел в соседний гараж, на витрине которого был выставлен ослепительный «форд» цвета морской волны, и через несколько минут выехал, сидя за рулем этой красотки, а невоспитанный продавец, разинув рот, наблюдал за тем, как у него из‑под носа ускользает выгодная сделка.

Пристроив Эвелин в Сен — Тропе, я за рулем машины, достойной звезды мирового масштаба, отправился в турне в сопровождении Клода Фигю, который более или менее успешно справлялся с обязанностями моего секретаря, и Жана Лессиа — пианиста, аранжировщика и дирижера. Успех улетучивался по мере того, как мы продвигались на север страны. Полный провал ожидал нас на востоке. Последним этапом путешествия был Перигор. Мы должны были приехать в семнадцать часов, чтобы успеть подготовиться к спектаклю. Пришлось встать очень рано и ехать по узким и извилистым проселочным дорогам, потому что сети южных автодорог тогда еще не было и в помине. За время турне я очень устал, поэтому не заметил грузовика, шедшего навстречу. Грузовик вез двенадцать тонн боксита, который на вираже вывалился на дорогу. Мы оба ехали на скорости около шестидесяти километров в час и не успели затормозить. Таким вот образом смерть поцеловала взасос капот моей красавицы цвета морской волны. Моих приятелей, задремавших на заднем сиденье, выбросило вперед, меня же так прижало к рулю, что локтевые кости прорвали кожу. Приборная доска упала мне на колени и, поскольку в те времена у автомобилей не было ремней безопасности, я врезался лбом в ветровое стекло. Я не чувствовал никакой боли, просто был в состоянии шока. Радио уже не играло, а рычало, как мотор, который вот — вот взорвется. Мои часы от удара зацепились за руль и болтались на нем. На этой второстепенной дороге было мало народу, но какой‑то водитель в конце концов остановился, а затем немедленно позвонил, чтобы нам прислали помощь. «Вы только не двигайтесь» — сказал он мне, вернувшись. О каком движении можно говорить, когда ты зажат между рулем и сиденьем! Так я прождал сорок минут, безумно переживая, что не смогу выступать там, куда меня пригласили. Наконец приехала «скорая». Все ожило, кузов разрезали, чтобы вынуть меня оттуда, и мы поехали в ближайшую больницу. Проехав пятьдесят километров, водитель понял, что ошибся дорогой. Пришлось возвращаться. На столбе с отметкой семьдесят пять километров мы, наконец, свернули к больнице города Бринелля. Поскольку радио уже передало сообщение о несчастном случае, многочисленные фотографы дожидались нашего приезда, чтобы заснять раненого. Реклама обязывает, поэтому я шел в приемный покой с улыбкой, скорее напоминающей болезненную гримасу, но, переступив порог больницы, с чувством выполненного долга упал без сознания. Эвелин, которая в этот момент принимала солнечные ванны и наслаждалась очарованием тропических ночей, вскоре прибыла в сопровождении немногочисленных приближенных. Естественно, ей и в голову не пришло оповестить моих родителей и сестру, которые находились в Муан — Сарту и были лишены средств передвижения. К счастью, Филипп Клей, человек, близкий нашей семье, проехал почти весь Прованс и привез моих.

41

Вид (англ)