Прошлое и будущее

Как вы уже, наверное, успели понять, у Эдит были свои пунктики: например, она могла есть одно и то же блюдо две недели подряд, пить не просыхая, а потом вообще не пить, смотреть по десять раз один и тот же спектакль или фильм, «усыновить» кого‑нибудь, проводить с этим человеком все свое время и вдруг забыть о нем и не видеться больше никогда. Эта уличная девчонка научилась знать и любить многое, она имела интуицию и очень верный вкус. Если она высказывала свое суждение или давала оценку чему‑то, то всякий раз это были афоризмы, достойные великих. Поскольку она особенно любила симфонии Бетховена в исполнении оркестра под управлением Фуртвенглера, то на день рождения я подарил ей запись симфонии, которой у нее еще не было. И тут же начался аврал: «Так, ребятки, сейчас будем слушать великое произведение. Эдди, включай проигрыватель, ты, Лулу, приглуши свет, а вы все кончайте болтать. Мы слушаем». И мы, сидя в полутьме, приготовились слушать великое произведение. Но проигрыватель, должно быть, работал не на той скорости. Через несколько минут наша дорогая Эдит зашевелилась в кресле, словно ей было неудобно сидеть, а затем бросила: «Включи свет, Лулу». Как только появилось освещение, она взяла пластинку, передала ее Лулу и произнесла, ни к кому не обращаясь: «Все‑таки этот Бетховен, даже если и ошибался, то ошибался по — крупному».

Однажды в Нью — Йорке, когда Эдит была в скверном настроении по какой‑то ничтожной причине, кажется, из‑за фильма или спектакля, мы с ней повздорили, и конфликт оказался достаточно серьезным. Помню только, что пытался отстаивать свои позиции. Подумайте сами, как раз этого‑то и не следовало позволять себе с Эдит. Разозлившись, она заявила: «Раз так, садись на первый же теплоход и отправляйся во Францию». На следующий день в море выходило судно Трансатлантической компании. Очень сухо попрощавшись, мы расстались, я покинул отель и Соединенные Штаты. Едва теплоход отчалил, мне передали телеграмму: «Я уже скучаю по тебе». В этом была вся Эдит.

В Монреаль и обратно

Квебек стал моей второй родиной, поэтому я снова отправился в Монреаль, где всегда было заведение, готовое пригласить меня на работу. Едва приехав на место, получил телеграмму: «Выхожу замуж. Если можешь, возвращайся», и подпись — «Эдит». Я немедленно помчался назад, и нагрянул к ней в десять утра. «Мадам еще спит, но ее там уже кто‑то дожидается». Ее дожидался немного нервный на вид брюнет, от волнения грызший ногти до крови. Он сидел у фортепьяно, но не играл на нем, а грыз ногти. Я представился, он тоже: «Жильбер Веко».

— Чем вы занимаетесь?

— Аккомпанирую Жаку Пиллсу, но еще сочиняю музыку и мечтаю писать музыку для фильмов. Мыс Жаком сделали несколько песен для мадам Пиаф, она собиралась записать их на пластинку, а потом включить в свои концерты.

— А что вы здесь делаете?

— Жду Жака.

Ладно, тогда я еще не знал, что Жак в это время находился в постели Эдит и что он и был новым «хозяином». Поскольку влюбленные не торопились выйти, у нас с Жильбером была куча времени для того, чтобы как следует познакомиться, проникнуться друг к другу симпатией и вдоволь наговориться, догадайтесь о чем? Конечно же, о шансоне и о сотрудничестве, которое, как мне кажется, впоследствии оказалось весьма плодотворным.

Итак, я сократил свое путешествие, чтобы присутствовать на бракосочетании Эдит, но все же должен был предвидеть возможные осложнения: с ней ничто и никогда не могло быть просто. Например, ей пришло в голову выйти замуж в Нью — Йорке. Что ж, ничего удивительного, мы снова пересекли Атлантический океан. Марлен Дитрих, бывшая в то время в Нью- Йорке, согласилась подождать Эдит и стать свидетельницей на ее свадьбе с Жаком Пиллсом.

Вернувшись в Париж через несколько недель, я снова встретился с Жильбером, и наше сотрудничество дало рождение таким песням, как «Приходи», «Меке — меке», «Новая земля», «Как прекрасна любовь», «Город» и многим другим. Он был женат на молодой актрисе, которую называл Кики и которая тогда была на первых месяцах беременности. Он не отходил от нее ни на шаг, и это, естественно, весьма раздражало Эдит. Жак Пиллс, Жильбер Веко, Эдит и я отправились в турне по Франции на двух машинах. Я вел вторую машину, где ехала несчастная Кики, которую время от времени тошнило. Жильбер и Эдит находились на разных полюсах. Например, у Эдит была любопытная привычка — чтобы сэкономить время, она заказывала всей компании в ресторане одно и то же меню, естественно, то, которое нравилось ей. Жильбер, еще не успевший как следует узнать характер нашей хозяйки, настаивал на выборе другого блюда, несмотря на то, что я пинал его ногой под столом. По этой причине атмосфера за столом не всегда была стабильной. Когда Жильбер оставил аккомпаниаторство и высоко взлетел на собственных крыльях, его место занял другой пианист, и мы продолжили путешествие. Теперь я рулил в компании нашего антрепренера, которого Эдит называла Папа Люмброзо.

КАК ПРЕКРАСНА ЛЮБОВЬ!

В самом начале нашего нового представления я теперь имел настоящее сольное выступление, после которого на сцену выходил Жак Пиллс. Эдит полностью взяла на себя вторую его часть. В тот вечер в Руайя спектакль вот — вот должен был начаться, а Эдит и Жак все еще не приехали. Мы уже начали серьезно волноваться, как вдруг появились молодожены, оба в состоянии очень сильного алкогольного опьянения. У Эдит заплетался язык, а Жак смеялся без остановки. Публика нервничала. Папа Люмброзо подтолкнул меня к сцене: я должен был исполнить пять песен, чтобы успокоить публику, которая пришла только ради Эдит. Я пел песню за песней, и каждый раз, заглядывая за кулисы, видел отчаянные жесты, означавшие: «Нет, они еще не способны выйти на сцену». Папа Люмброзо, которому подсказывали названия моих песен, стоял в глубине зала и громко объявлял их. Но публика не собиралась далее терпеть меня: еще три песни и могло возникнуть недовольство, а уж четыре вызвали бы самый настоящий бунт. Я вышел со сцены, надеясь, что Жак уже в состоянии выступать. Он, действительно, более — менее был готов к этому, но появилось новое препятствие — Эдит во что бы то ни стало желала выйти на сцену и объявить его. Нам стоило больших усилий отговорить ее от этого шага. Появление Жака немного отвлекло зал, пока Эдит приходила в себя. При помощи немеренного количества кофе и других напитков, мы пытались, не побоюсь этого слова, протрезвить мадам. После непривычно длинного антракта я объявил: «Эдит». Как обычно, ее появление вызвало шквал аплодисментов. Первая песня должна была начаться так:

Или что‑то близкое к этому. Поскольку Эдит только что возвратилась из Соединенных Штатов, зрители решили, что она исполняет какую‑то заграничную песню, и доверчиво зааплодировали. Во время исполнения второй песни стало очевидно, что присутствующие начинают испытывать некоторый дискомфорт. На третьей, которой должна была стать «Ненавижу воскресенья», она с трудом пропела первые строки, затем внезапно замолчала и, поднеся руку ко лбу, с видимым усилием произнесла: «У меня в башке черная дыра». Это была катастрофа! Публика свистела, кричала, громко выражала свои соображения на этот счет. Эдит покинула сцену под градом насмешек. Тогда вышел я — приняли меня ужасно — и стал объяснять, что разница во времени и дальний путь ужасно измотали Эдит, но что, если публика проявит некоторое терпение, певица через некоторое время вернется на сцену в лучшей форме. Реакция зала отрезвила Эдит. К ней вернулись силы, ведь она была уличной девчонкой, поднявшейся по лестнице успеха благодаря настойчивости и труду. Через четверть часа она перекрестилась и, словно боевой петушок, выскочила на сцену, готовая вернуть себе славу звезды. В зале царило холодное отчуждение, и только после исполнения большого количества песен ей удалось пробить лед враждебности. Обычно в ее выступлении было около четырнадцати названий, но Эдит пришлось спеть двадцать пять, пока она не почувствовала доброжелательную реакцию зрителей, которые под конец не оставили ее без аплодисментов. Я ждал ее за кулисами, надеясь услышать хотя бы несколько слов благодарности. О чем речь! Она бросилась в объятия Жака со словами: «Дорогой, ты спас весь вечер!»