Дарю, что помню

Мама. Попахивает фашизмом…

Следователь. (Бьет ее по лицу.)Сука!

Следователя затрясло, согнуло… Он ищет по карманам, очевидно, лекарство, но поздно – он падает на пол: начался эпилептический припадок… Вместе с джентльменами мама помогает больному прийти в себя.

Непонятно почему немножко повыли волки. Как только оркестр заиграл бодрый марш, на небе появился сам «вождь», поставил перед собой огромную толстенную книгу под названием «Акмолинский лагерь ГУЛАГа. 1942 год».

Книга открывается, и мы видим: барак, нары. Полумрак. Входят три женщины. На них грязные робы, в которых они похожи на бесполые существа, платки скрывают лица. Одна из женщин – МАМА, снимающая с себя одежду.

Первая женщина. Тш-ш… (Прислушивается.)Что это?

Вторая женщина. Пойду гляну. (Уходит.)

Женщины в полумраке продолжают раздеваться.

Возвращается Вторая женщина. (Тоже снимает одежду.)Помните, Зинке охранник прикладом зубы повыбивал? А корни-то острые остались. Ворочать языком ей трудно. Раздобыла где-то напильник, несчастная, подравнивает… Слышите? (Все прислушиваются.)Ох, Господи Боже ты мой, бедная…

Света стало больше. Видно, что женщины молоды, красивы. Их жесты легки и естественны. Они расчесывают волосы, прихорашиваются, словно дома, а не в бараке.

Голос (за облаком). Почта! Почта!

В барак падают две небольшие посылки. Одна из них, мною посланная, и несколько писем. Пауза.

Первая женщина (глухо рыдает, держа в руке письмо-треугольничек. Сквозь рыдания). Как это в Библии сказано: «Всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому… Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем». За что? Зачем? Ему всего восемнадцать было… (Плачет.)

Прижавшись друг к другу, женщины молчат. Мама протягивает подружкам гостинчики из моей посылки… Тишина… Слышен лишь хруст сухарей на зубах. Вторая женщина потихонечку, опустив голову, затягивает какую-то печальную песню, слов не понять… Первая встает и заводит под песню странный и непонятный танец. Мама уставилась в одну точку – там ей улыбается папа, а я кричу «ма-а-а, мма-а-а-а!!!» Первая, не прекращая танцевать, нервно, истерично хохочет, потом кричит во всю мочь: «За что??!!» И падает в обморок. В наступившей тишине множество голосов кричат: «Тихо, суки!»

В небе творится черт-те что… Поют, стреляют, рассыпаются блестки фейерверков, целуются ангелочки. «Вождь всех времен» поднимает большой бокал, что-то говорит (плохо слышно): «Во-пэрвых», потом еле-еле слышно: «Во-вторых»… И где-то в конце: «За вэликий русский народ». Идут цирковые представления, женщины-матери плачут от горя и от счастья. Все ревет и стонет. Клоун хохочет, а из глаз почему-то брызжут вперед метра на два от него – слезы!

На седьмом небе Мама и я. Она – седая, я – худенький студентик с двумя медалями «За отвагу» и орденом Красной Звезды и значком «Гвардия» на груди. Мы устраиваемся поудобнее в уютной машине времени и говорим, говорим, говорим. Я – о том, как сложилась моя судьба с 1937-го по 1946 год и про войну. Она – про тюрьмы и лагеря.

Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то, что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлось это «забота» о таких освобожденных заключенных, то есть осужденных без предъявления обвинения, «минус 100 городов»), она увлеченно преподавала музыку детям городов Савелово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до «упражнений» вождя с судьбами людскими. И никакого озлобления, никакой трусости – лишь гордое чувство своей невиновности перед Родиной и своего достоинства гражданского, человеческого, политического и женского!

Спектакль приближается к финалу. Уже прозвучали слова Хрущева, разоблачившие кошмары, творившиеся при «сапогах и усах», прозвучал текст реабилитаций…

Финальная сцена небесно-земной истории-спектакля: облака превращаются в кремлевские стены… Зрители и я въезжаем (благодаря оптическому обману) через ворота в кремлевский дворик. Таким же образом нас «въезжают» в красивую гостиную, богато убранную и с большим портретом нового главного человека (без волос и без сапог, но со скрытой страстью снимать с себя обувь). Два человека: Большой-большой (небольшого роста) чиновник и красивая, седая – моя Мама…

Чиновник (в бостоновом костюме. Над ним загорается рубиновая звезда). Уважаемая Евгения Эммануиловна, разрешите мне по поручению советского правительства вручить вам орден Трудового Красного Знамени, незаслуженно отнятый у вас двадцать лет тому назад. (Вручает, прикрепляет.)

Огромный оркестр из множества «музыкантов» по сигналу дирижера (в бостоновом костюме) движениями смычков, усилиями надутых щек духовиков, к которым присоединились сотни ударников, извлекает абсолютную тишину! «Много тишины из кажущегося шума» или «много кажущегося внешнего шума из внутренней тишины»…

Чиновник. У меня для вас есть еще одна весть (вручает Маме конверт): за подписью заместителя председателя Военной коллегии Верховного Совета Союза ССР товарища Борисоглебского дело по обвинению Якова Ильича Весника пересмотрено. Приговор Военной коллегии от 17 ноября 1937 года отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ваш муж реабилитирован. Посмертно. Поздравляю.

Ожила рука дирижера с палочкой, надуты щеки, палочки бьют в барабаны, смычки «зачесали» по струнам, но по-прежнему звука нет…

Чиновник (над ним горит рубиновая звезда). Не желаете ли что-нибудь сказать? (Над мамой появляется размеренно бьющееся огромное сердце, может быть, чуточку взволнованнее, чем обычно.)Я спрашиваю вас, не хотите ли сказать несколько слов?

Мама (с прикрепленным на груди орденом)медленно отрицательно качает головой.

Я, наверное, только я заметил, как блеснули в ее глазах слезинки. Оркестр ожил, задвигался всеми своими руками, щеками, смычками, металлом и деревом… Но почему-то (о чудо!) звучит только рояль – любимый мамой великий, добрый, мудрый, неистовый и ласковый, лиричный Рахманинов, тот, которого мама пропагандировала детям в музыкальных школах Кимр и Савелово, мелодии которого напевала в тюрьмах и лагерях…

Прилетевшая стая горлиц закрыла собой все прелести Кремля.

Зазвучал голос Владыки. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся… Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец наш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Горлицы летали, летали и вдруг, замерев в полете, образовали своими тельцами надпись: «Спектакль под названием „Чистка“ закончился». Занавес!

В Долгинцево (район Кривого Рога) есть улица имени Якова Весника. На доме № 1 – мемориальная доска, объясняющая, что «Я. Весник – первый директор Криворожского металлургического комбината». Хозяин дома – Николай Степанович Сименов, пенсионер, 40 лет проработавший шофером.

– Ну спасыбо вам, шо вот на нашем доме прикрепылы цю доску!

– Вы отца моего не знали?

– Та не-е-е. Знать не знал. Но слыхать слыхал много хорошего. Очень много. Простой, добрый человик, говорят, був. И за доску памятну – спасыбо! Ведь нашу вулыцю теперь першой заасхвальтировалы. Уголь нам першим привозять, водопровод нам першим протянулы. Спасибо вашему батьку. Я вроде вашим родственником себя ощущаю. Хороший ваш батько человик! Дуже гарный!

– Расстреляли его в 37 году.

– Вот за то, шо был дуже гарный (очень хороший), и убылы!

…Улицы Москвы вечером прелестны, хотя и небезопасны… Пятьдесят лет прошло после окончания кровопролитной битвы с врагом, которого мы не боялись, а теперь вот боимся друг друга! Своих боимся! И кровь своих течет! Абсурд! Люди больны! Страна больна! И не потому, что нет колбасы или дешевого пойла, а потому, что стадо людей не знает, куда идти, где и как пастись… Точнее, не понимает стадо, куда и как идти за лучшим – очень много пастухов. Во время войны знали, что «лучшее» – это Победа! Шли к ней все! Сейчас нет равнозначной замены слову «Победа», а если и бывает победа, то для части людей, иной раз маленькой-маленькой части. Каждый ищет свою победу. Маленькую, но свою. А общая – для всех – чахнет, отдаляется от фанфарного торжества… Ах, если бы Всевышний прикончил ЗАВИСТЬ! Ах, если бы все начали работать в охотку – глядишь, все увидели бы на горизонте… цель!! А за ней – новую…

Под впечатлением от спектакля идем по улицам Москвы. Кто-то спросил: «А почему спектакль называется „Чистка?“» Кто-то ответил: «Люди „чистили“ ряды партии, помещения, головы, зубы…» После 1953 года люди попытались почистить свои ряды, то есть сами себя. Убиенные-расстрелянные помогли этой чистке: доброй памятью о себе они «победили» убивавших, расстреливавших, пытавших. Много дряни вычистили, но, к сожалению, не всех. «Чистка» нужна новая! Под флагами Иисуса, Диогена, Монтеня, Пушкина, Сахарова, отца Александра Меня. И – не боюсь сказать – моих мамы и папы и им подобных. Бескровная, но Чистка!

Зашли в разваленный сад «Эрмитаж». Присели на оставшуюся каким-то чудом захудалую скамеечку. Когда-то сад манил своими огоньками: и электрическими, и творческими. Исчез Летний театр эстрады, захирел и омафиозился знаменитый ресторан, плачут лужами грязные дорожки… Ни попить, ни поесть… Молчат радиорепродукторы, нет детей, нет музыки. Сад нуждается в Чистке!