Падение Аккона

— Да будет так! — воскликнул Герольт и тоже поднял свой кубок. — За нашего собрата Тарика эль-Харима Ибн-Сулеймана-аль-Бустани!

С глухим стуком кубки ударились друг о друга.

— Можно задать тебе ещё один вопрос? — спросил Морис. Он знаком велел Алексиосу принести следующий кувшин. — Почему ты не взял христианское имя?

— Разве Иисус и Мария, последователи и апостолы носили христианские имена? — отозвался Тарик эль-Харим, явно выслушавший этот вопрос уже не в первый раз. — Нет, их имена были еврейскими, и, я думаю, они так же гордились своим иудейским происхождением и культурой, как и я горжусь своими корнями. Не имя приводит к истинной вере, а то, что наполняет твое сердце и твою душу!

— Хорошо сказано! — согласился Герольт.

— Но довольно обо мне, — сказал Тарик эль-Харим. — Как насчёт того, чтобы и вы рассказали немного о себе, о том, как вы стали тамплиерами? Берущий должен и давать.

— Справедливо, — кивнул Герольт.

— Начни лучше ты, Герольт! — Морис бросил на него умоляющий взгляд. — Мне нужно собраться с мыслями и привести свою историю хоть в какой-нибудь порядок. А то ведь очень уж она запутана.

— Ничего не имею против, — пожал плечами Герольт.

Он рассказал им о своем отце — неотёсанном рыцаре-разбойнике, выпивохе из Эйфеля, который подавал очень большие надежды, но ничего не добился. Сам Герольт получил от жизни тоже не слишком много. Его судьбу определило то обстоятельство, что он не был продолжателем рода, а лишь третьим сыном, и потому был исключён из числа претендентов на отцовское наследство.

— Лучше быть собакой, чем не первым сыном! — вздохнул Морис. Горечь в его голосе объяснялась просто: ему тоже не посчастливилось увидеть свет первым сыном и наследником.

Герольт продолжил:

— Да, собаки в нашем замке жили лучше меня. Мне доставалось и от отца, и от двух старших братьев. Когда мне исполнилось четырнадцать и я стал достаточно взрослым, чтобы идти собственным путём, я уже знал, что примкну к ближайшему отряду крестоносцев и отправлюсь в Святую Землю. А поскольку я заботился о спасении души и желал вести богоугодную жизнь, я мечтал быть рыцарем и сражаться с неверными. Обращению с оружием меня учил отец, в этом он действительно знал толк. И учил он меня без снисхождения. И всё это время я мечтал, как однажды получу плащ тамплиера и стану воином-монахом на службе у Господа. Вместе с отрядом французских крестоносцев я ушёл в Утремер. Был в Триполи оруженосцем одного тамплиера. В прошлом году здесь, в Акконе, я дал обет и был посвящён в рыцари Ордена тамплиеров. Вот и все, что я могу о себе рассказать.

Тарик эль-Харим кивнул ему, и оба вопросительно посмотрели на Мориса. По дороге в генуэзский квартал Герольт уже слышал кое-что из жизни Мориса, и теперь он сгорал от нетерпения узнать побольше.

Морис взглянул на товарищей.

— А вы вообще-то представляете, что я могу вам рассказать? Потом станете жаловаться, что спасение ваших душ могло подвергнуться серьёзной опасности. Ведь мне придётся рассказать вам о позорнейших историях своей жизни, которые лишь на йоту интереснее истории блохи, живущей на шкуре дворняги! Так пусть потом никто не скажет, что не был предупреждён! Спрашиваю ещё раз: вы действительно готовы краснеть, выслушивая мою исповедь?

Тарик эль-Харим и Герольт рассмеялись и хором ответили:

— Да! Давай же начинай!

Морис наигранно вздохнул:

— Вижу, что не суждено сей горькой чаше миновать меня. Ну, хорошо, как пожелаете!

Но, прежде чем начать, Морис подкрепился добрым глотком из своего кубка. Немного вина попало на подбородок Мориса и на треугольник его чёрной бородки, аккуратная, ухоженная форма которой не соответствовала уставу ордена. Морис поставил кубок на стол, вытер подбородок и начал свой рассказ.

Он немногого ждал от жизни. Уже с юности она действительно представляла собой бесконечную цепь жестоких драк со старшими братьями, а позже — с каждым, кто посмел бросить на него косой взгляд или обронить непочтительное слово. Это была череда необузданных страстей и опасных любовных приключений, многие из которых могли стоить ему жизни: дикие выходки за игральными столами, в притонах и кабаках, в домах терпимости. Этот неистовый разгул продолжался три года.

И наступил день, когда все деньги Мориса были проиграны, пропиты и потрачены на распутных девок, а мнимые друзья, которых он содержал, растаяли в воздухе. Пришло время отчаяния, мучительных самоистязаний и крепчавшего с каждым днём страха перед тем, что Бог откажет его душе в спасении. Наконец, после длившейся всю ночь молитвы в деревенской церкви, Морис пришёл к убеждению, что искреннего страха в сердце недостаточно. За свои многочисленные грехи и ошибки он должен по-настоящему раскаяться — а именно в монастыре, и провести там остаток жизни. Только после этого он сможет предстать перед Всевышним в день Страшного Суда и снискать его милость.

Но вскоре оказалось, что среди монахов-бенедиктинцев он не находит душевного покоя и уверенности в том, что идёт верным путём, — то, на что он надеялся, придя в монастырь. Начались распри с монастырским начальством и с братией, Мориса все больше тяготила строгая и однообразная жизнь, которая столь резко противоречила его прежней разгульной жизни и его одержимости рыцарскими искусствами. Ничего удивительного не оказалось в том, что за несколько месяцев до конца испытательного срока ему пришлось покинуть монастырь.

— Я благодарен приору, который, несмотря на моё упрямство, хорошо относился ко мне и знал меня лучше, чем я сам. С его помощью я и достиг своей истинной цели, то есть стал тамплиером, — закончил Морис своё повествование.

— Как это произошло? — спросил Тарик эль-Харим.

— Он был не только добросердечен, но и проницателен. Он отправил меня с рекомендательным письмом к своему другу-комтуру. И у него я с первых же дней понял, что моя судьба — это жизнь и служба воина-монаха. Через год испытательного срока в комтуре Сен-Дени под Парижем я был принят в орден, получил плащ и два года назад с отрядом тамплиеров отправился в Святую Землю. Так, друзья, меня и забросило к вам в Аккон!

Тарик и Герольт оценили беспощадную откровенность, с которой Морис рассказал им о своих многочисленных заблуждениях.

— Идущий без вожатого потратит много лет на дорогу в несколько дней, говорят бедуины, — задумчиво произнёс Тарик.

— И кто ещё знает, куда дорога нас уведёт, — печально сказал Герольт.

— Боюсь, скоро она уведёт нас из Аккона и из Святой Земли, — ответил Морис. — Наша единственная надежда в том, что король Генрих скоро прибудет к нам с Кипра вместе с сильным подкреплением. Иначе Аккон не удержать.

Герольт ударил кулаком по столу.

— Почему только король с Кипра? Где поддержка из других стран нашей христианской родины? Как могло случиться, что от прежних государств крестоносцев и от Королевства Иерусалимского почти ничего не осталось? Я просто не понимаю, почему ни папа, называющий себя наместником Христа на земле, ни короли, ни всемогущие князья Европы не делают и малейших усилий для того, чтобы предотвратить беду и спасти Святую Землю для христианства! Или Иерусалим и другие места, где наш Спаситель жил, проповедовал, страдал и воскрес, для них уже ничего не значат? Что может быть важнее, чем изгнание полчищ неверных?

— Могу сказать, что для них важнее, — мрачно ответил Морис. — Их придворные интриги, их борьба за власть, их развратная, нехристианская жизнь — все это для них в тысячу раз важнее. Поэтому они и не открывают своих переполненных сундуков, чтобы пожертвовать деньги на войско и оружие. Что касается борьбы за свою веру, то мусульмане, если честно, вызывают у меня гораздо большее уважение, чем наши надутые князья и короли, способные бороться за Святую Землю только на словах.

Тарик невесело усмехнулся:

— Да, Морис. Это именно так. Суфии [19], мудрые учителя и странники мистических троп, учат: «Если Бог расположен к человеку, он дарит ему великое страдание, а если он хочет сделать его своим врагом, он дарит ему вдоволь мирских богатств».

19

В VIII веке в исламском мире появились богоискатели, отличавшиеся страстной любовью к Богу. Они обычно жили крайне замкнуто и бедно. Группы этих людей превращались в братства и ордена. Их целью было мистическое соединение с Богом посредством чистых, наполненных одной лишь любовью сердец. Это стремление они сделали высоким искусством, которое не уступало искусству великих христианских мистиков.