Ивушка неплакучая

— «Сообщение ТАСС.

Сегодня, в три часа двадцать минут…»

— Фи-ли-ипп! — закричала Феня, заглушая радио и не дослушав до конца правительственного сообщения.

Наутро, ровно через день, пришла телеграмма.

Все село собралось на улице, на которой стояла изба Федосьи Леонтьевны Угрюмовой. Завпдовцы, не решаясь зайти в дом, ждали у двора. Феня вышла в черной фуфайке, в черной юбке, голова ее была покрыта черной тяжелой шерстяной шалыо. Не взглянув ни на кого, она поднялась в поданный для нее «газик». За рулем сидел сам Точка, председатель. Он же выправил в областном городе для нее билет на самолет, помог подняться по трапу, а на следующий день она уже была за тыщи верст от Завидова, в безвестном поселке, где на небольшой площади, окруженной чахлыми, кривоногими деревцами, у свежевырытой братской могилы, в строгом солдатском равнении были выстроены гробы. Негустая толпа — военные, но больше гражданские — обступала их. Матери и отцы погибших пограничников стояли с обнаженными головами. Из-под расстегнутого полушубка одного мужчины выглядывал орден Отечественной войны. Он еще не успел постареть, этот отец павшего солдата, лежащего сейчас в гробу мальчишки с лицом, не успевшим познать бритвы. Плач женщин был непрерывен, лишь стихая порою, то вновь подымаясь до жуткого вопля. А Феня — как каменная. Стояла, склонившись над Филиппом, прижимая к себе невестку, с горячечными, сухими глазами. С губ ее срывалось:

— Ну, Филипп… Хватит… Вставай, сынок. Слышишь, вставай… Домой… домой поедем. Пора нам, вставай, родимый…

Пробыла у снохи и внука две недели, хотела увезти их с собой в Завидово, но с назначением пенсии для осиротевшей семьи вышла задержка; начальник заставы, майор, посоветовал Федосье Леонтьевне возвратиться домой пока одной, а Таню и ее сына он вскорости проводит сам.

Она приехала в Краснокалиновск в самую непогодь, не предупредив никого загодя о своем приезде. Прямо от станции направилась к тетеньке Анне, но окна ее хижины были заколочены досками. Появившаяся с соседнего двора старуха, та, которая некогда обещалась доглядеть за Тетенышными козой и собакой, узнав Феню, сказала:

— Ты, поди, к Аннушке?.. Нету ее, милая…

Феня поняла, качнула головой, собралась уходить.

Старуха задержала ее:

— Куда ты пойдешь? Оставайся у меня до утра. Ай не видишь, как она разбушевалась!.. Свету вольного не видать.

Феня согласилась, молча прошла за старухой в ее избу. А на другой день, едва помутнело в замерзшем окне, собралась в путь, так и не переждав непогоду. Старуха хозяйка уговаривала остаться, но, видя, что нечаянную гостью ей не удержать, трижды перекрестила ее:

— Ну, ступай… с богом!.. И кто тебя гонит!.. Гляныко, что там творится!

Феня не проронила ни слова. Вышла и решительно направилась на большак. Вот уже ее одинокая фигура малым пятнышком рывками подвигалась средь белых, поднятых метелицей снегов. Из-под тяжелой шали, ставшей уже тоже белой, выбивались пряди белых не то от инея, не то поседевших волос. Злая поземка змеею обвивалась вокруг ее ног, колючие снежинки впивались в разгоряченное, сосредоточенное лицо. Казалось, все смешалось в мире, в белом этом царстве: земля и небо, дорога и бездорожье, и ничего не различить в нем; только снежная замять, только колючие обжигающие снежинки невидимо неслись встречь и иголками впивались в щеки, в лоб, в обороняющиеся длинными ресницами глаза. Феня непрестанно протирала их, изо рта валил пар, ноги глубоко увязали в снегу, часто спотыкались о невидимые жесткие хребтинки нанесенных поземкою сухих и плотных, как песок, лежавших поперек дороги снежных бурунов. Вскоре она почувствовала, что дорога куда-то ушла из-под ее ног; в надежде нащупать ее, метнулась в одну, в другую сторону; не нашла, двинулась прямо, низко нагнув голову и рассекая ею яростные встречные удары ветра. Выбилась все-таки из сил. Остановилась. Тяжело осела на снег. Губы шевелились, произносили непрошено:

— Неужто конец?.. Неужто тут она ждала меня… смертушка?.. Ой, что это?.. Звон какой-то?.. Моягет, в висках?.. Аль показалось? Нет, звенит, звенит…

Звон колокольца приближался, делался все слышней. Такие бывают только под дугой.

Феня сделала страшное усилие, оторвала себя от сугроба, шарахнулась в сторону, туда, откуда накатывался звон, и чуть не натолкнулась лицом в храпящую морду вмиг остановившейся лошади.

— Чалый! — устало крикнула Феня.

Из белого бушующего омута вынырнул Авдей. Подхватил ее на руки, попес в сани, закутал с головой в тулуп. Сделал все это пока молча. Молчала и она, покорно и бессильно подчинившись ему. Закутав ее, Авдей развернул

561 жеребца на обратный путь. Намотал конец вожжей на санную раму. Упал в сани и закричал умоляюще:

— Чалый, милый!.. Теперь на тебя вся надежда! Неси, друг! — И нырнул под тулуп сам.

Оба тяжело дышали, долго не могли заговорить. Потом, согревшись, чувствуя надежную его близость, она спросила:

— Кто же тебе сообщил?

— Отец твой, Леонтий Сидорович, телеграммой…

— Ты давно приехал?

— Третьего дня.

— А как же ты узнал, что я нынче объявлюсь?

— А я каждый день выезжал на Чалом. Дороги-то замело, даже трактор не проходит, не то что…

Жеребец меж тем отбрасывал назад белые версты. Сам белый, бешено мчался по невидимой глазу, но отлично чувствуемой им дороге. Ветер свистел в его гриве, в распушившемся хвосте, в расщелпнах саней, меж копылов полозьев; заливался где-то высоко колокольчик. Прямо с этим ветром, с его свистом и звоном под дугою и вынес Чалый их в Завидово, содрогаясь всем своим могучим, распаленным телом и сигналя, оповещая селение ослепительным ржанием.

36

Весна была спорой. В одну педелю вскрылись Медведица и впадающая в нее Баланда, поднявшиеся в них и вышедшие из берегов воды соединились с хлынувшими с гор, с полей потоками, как и в прежние годы, затопили лес, прилегающие к нему луга, устремились через Поли-вановку, мпмо Апрелева подворья, на другие улицы, разбили селение на острова, заполнив собою все низинные места, подобравшись в ночи и ко многим избам. Завидовцы, которым, казалось бы, не привыкать к половодью, все-таки всполошились. на все село звучал уже хрппло-ватый, с посвистом, почти мужской голос Штопалихи, успевшей взобраться в своем затопленном дворе на самую вершину навозной кучи, воздвигнутой в течение зимы при очистке хлевов. Куча эта дымилась, как Ключевская сопка, а Матрена Дпвеевна возглашала:

— Люди добрые, спасайте! Никак, всемирный потоп начался!.. В святом ппсанпи сказано… Эй, Артем Плато-пыч! Заверни-ка с лодкою-то сюда! Не видишь — тону!

— Я, чай, не Ноев ковчег! — ответствовал тот. — Выбирайся, Матрена, сама аль зятя покличь, чтобы выручал!

— Где он у меня, зять-то?! Был, да весь сплыл. Нету теперя у меня никаких зятьев!..

— Ну как хошь. А мне, Матрена, не до тебя…

Штопалихина изба стояла по самые окна в воде. Обрадовавшись ей, вокруг важно плавают гуси, заглядывают в окна, тыкаются в стекло сплюснутыми желтыми своими клювами.

Штопалиха, перестав на минуту взывать к проплывавшим мимо односельчанам, отчаянно кричала — теперь уж на гусей:

— Кши, кыш, нечистая сила! Всю замазку как есть с окон склюют…

С крыльца правленческого дома за ней, посмеиваясь, наблюдали мужики. Тишка говорил Авдею:

— Иди спасай предбывшую свою тещу. Не ровен час, захлебнется, утопнет…

— Выплывет…

— А черт ее зпает, — усомнился Тишка, — вдруг возьмет да и утонет… Пойду прихвачу лодку и сыму ее с кучи. Глядишь, поднесет лампадку. У нее завсегда найдется…

Сев, как и весна, тоже был ранним. Десятка два мощных гусеничных тракторов уже бороздили ровное, хорошо возделанное поле, таща за собой огромные, новейшей конструкции сеялки. В кабине одной машины, оставшейся без трактористки прямо перед посевной, — трактористкой этой была Верка-Недоносок, вышедшая недавно замуж и перекочевавшая в соседпее село Чадаевку, — сидела Феня. На темном, исхудавшем лице ее напряженным блеском светились большие, вроде бы остановившиеся в своей суровости, не менявшие выражения глаза. В сторонке, пересыпая в горсти поспевшую для посева землю, стояли Тимофей Непряхпн и Точка. Тишка говорил с удивлением: