Страница 2 из 138
— Ваша мать? Она тоже жила в приюте для бедных?
— Да. Я же говорил вам, что родился в этом заведении. Когда мне было всего две недели, она стала и меня носить по деревням. Позднее я, маленький, ходил с нею. Это вызывало сострадание, потому что я, как и она, ходил в лохмотьях и был основательно обучен ею ремеслу попрошайки. Особенное внимание она обращала на то гчтобы я хныкал от холода и голода, когда мы заходили в дом или встречали кого-нибудь на дороге. Мне не надо было особенно и учиться этому, потому что я и так всегда испытывал сильный голод. Мать моя почти ничего не ела, да и мне давала самую малость, а все, что мы получали от сострадательных людей, продавалось. Есть люди, которые всегда готовы дать несколько пфеннигов за выпрошенный хлеб. А на вырученные деньги мать покупала вино, которое она любила больше всего, даже больше своего ребенка.
— Но это просто ужасно! Думаю, что нам об этом не стоит говорить. Не так ли?
— Нет! Вы не должны считать меня плохим человеком из-за того, что я рассказываю такие вещи о своей матери. Это я делаю только для того, чтобы лучше показать различие между тогдашними днями и современностью. Мать можно было считать безнадежно погибшим человеком, и я поплелся по ее ведущему на дно жизни пути, пока община не вынудила меня поступить в учение к сапожнику. Мой учитель занимался только мелким ремонтом, а из хороших мастеров меня никто не хотел брать. Мне давали кое-что поесть, а для лучшего аппетита колотили шпандырем [2]по спине. Вы можете предположить, что мне такая жизнь не понравилась. Я несколько раз сбегал, попрошайничал по округе, но каждый раз меня ловили и возвращали назад. Вы можете себе представить, как меня встречали у сапожника! Так прошли два года; я ничему не выучился и старался отлынивать от работы. Одним прекрасным вечером под Рождество сапожник раздавал подарки своей семье. Он был бедняком и не мог много купить, но тем не менее каждый ребенок получал хоть что-то. Я не получил ничего. Конечно, я не смог этого вынести, и раздача подарков, естественно, закончилась шпандырем. Сапожник отколотил меня, как никогда прежде, а после этого я с окровавленной спиной вынужден был улечься на холодный пол, мое обычное спальное место, прикрытое пучком соломы — у меня даже не было одеяла!
— А теперь… нефтяной принц? Да, действительно, это разница!
— И преогромная. Но между двумя этими состояниями лежит много лет лишений! Когда я лежал на своей жалкой подстилке, меня грыз голод и тряс холод, и тогда я решился снова уйти, но на этот раз так далеко, чтобы меня никто не смог найти. И вот я тихонько проскользнул на первый этаж, потом выбрался из дома, обошел город, а потом потопал по глубокому снегу, в ужасающую метель, к той цели, которая светилась передо мной.
— К какой же это?
— Конечно, я собрался в Америку!
— Что за безумство!
— Да, это было безумием, но что я понимал тогда? Я думал, что для того, чтобы попасть в Америку, надо только побежать быстро, очень быстро. Я слышал, что там можно разбогатеть, а я хотел стать богатым, очень богатым. Потом я собирался вернуться и опозорить своего учителя. Я знал, что он только и умеет, что латать старую обувку, и собирался заказать у него пару новехоньких, с иголочки, ботинок. В этом заключалась моя месть. Испорченные ботинки вместе с причитающимися ему за работу деньгами я хотел швырнуть ему в лицо, а потом гордо уехать назад, в Америку.
— Ну, теперь вы можете это сделать!
— Да, и я это сделаю. Я буду мстить, но по-другому. Если бедняга еще жив, я буду оказывать ему поддержку. За каждый полученный от него удар — а вы можете представить себе, что их было немало — я дам ему марку, а то и целый талер [3].
— Это бы мне понравилось, и я от всей души желал бы, чтобы этот сапожник был жив. Ваша история начинает интересовать меня, а вот начало было весьма печальным.
— Продолжение ее будет не намного лучше. В старой полотняной куртке, в полотняных брюках, какой-то ветхой шапке и деревянных башмаках я, прося милостыню, добрался до окрестностей Магдебурга.
— Боже милостивый! Но это же почти невозможно, чтобы во время такого продолжительного пути вас не увидел никто из полицейских, а уж тогда бы он непременно задержал вас!
— О, я был хитер; меня никто не мог поймать. Когда я чуял опасность, я никому не показывался на глаза, предпочитая голодать.
— И вы всегда находили людей, которые готовы были кормить вас и не задерживали?
— Да. Я заходил всегда только в самые бедные дома. Часто меня принимали подмастерья, которые, правда, смеялись надо мной, но не выдавали полиции. Наоборот, они кормили меня хлебом и давали добрые советы. Но я все же не мог долго вынести такой жизни, таких скитаний.
День ото дня мне становилось все хуже, пока наконец где-то за Магдебургом я не остался лежать посреди дороги. От голода, упадка сил я не мог двигаться дальше и зарылся в сугроб, чтобы там окончить свои дни. Я знал, что там наверняка замерзну. И я сейчас же заснул. Я проснулся оттого, что подо мной скрипели тяжелые колеса. Над собой я увидел брезент повозки; сам я лежал на теплой соломе и был прикрыт двумя толстыми попонами. Через какое-то время с передка повозки на меня взглянуло широкое, покрасневшее от мороза лицо. Возница увидел, что я открыл глаза, и спросил:
— Ты ожил, паренек? Откуда ты идешь?
— Из Саксонии.
— А куда направляешься?
— В Америку.
— Великолепно! А что на это скажет твой отец?
— Ничего. У меня его нет.
— А твоя мать?
— Ей не до меня. Она каждый день напивается допьяна.
— А чем ты, собственно говоря, занимался?
— Я — сапожный подмастерье.
— Как тебя зовут?
— Конрад.
— Хорошо! Теперь слушай, что я тебе сейчас скажу! Вот там, возле тебя, висят в корзинке хлеб и сыр: можешь поесть, сколько в тебя влезет. Потом заройся в солому поглубже и не вылезай оттуда до тех пор, пока я сам тебя не вытащу!
После этих слов человек исчез. Повторять про корзинку второй раз мне было не надо. В ней я нашел половину краюхи хлеба и большую головку сыра — всю эту еду я умял без остатка. Потом я залез под попоны, зарылся в солому и быстро заснул. Когда я проснулся, была глубокая ночь. Человек, говоривший со мной днем, лежал рядом со мной в повозке, которая остановилась посреди деревни, прямо на дороге.
— Парень, ты, однако, был голоден! — сказал он. — Да и спать ты горазд! Заметил ли ты, что мы несколько раз останавливались?
— Нет.
— Значит, ты хочешь в Америку? Ну, тогда ты попал очень кстати, потому что я тоже направляюсь за океан. Хочешь со мной?
— С большим удовольствием.
— Но ты же ушел без разрешения, удрал от своего хозяина! У тебя, наверное, и паспорта нет, и вообще никакого документа?
— Кроме того, что на мне, ничего нет.
— Слушай, а ведь это не так уж много! Но мне тебя жаль. Я выкопал тебя из снега, готов и в дальнейшем заботиться о тебе, если ты пообещаешь мне две вещи. Во-первых, ты должен меня слушать, а потом — ты никому не будешь рассказывать, кто ты такой, откуда взялся и куда направляешься.
— Это я охотно выполню.
— Хорошо! Тогда оставайся со мной, пока мы не попадем в Америку. Будешь называть меня братаном. Твой дедушка был братом моего отца. Ты — из Хальберштадта. Я взял тебя к себе, потому что все твои прочие родственники умерли, а со мной ты ездишь всего три месяца. Будешь говорить всегда только так, а не иначе?
— Да, — сказал я.
— Тогда тебе будет хорошо со мной. Значит, договорились! Пока ты спал, мы проехали через город; там я купил тебе у старьевщика ботинки и костюм. Примерь-ка!
Он немного откинул брезент, чтобы стало посветлее, и я мог сменить свои лохмотья на новое платье. Потом я должен был усесться рядом с ним, и мы покатили к гостинице, где он намерен был переночевать.
— Гуманный спаситель был, оказывается, возницей и занимался извозным промыслом? — прервал я его рассказ.
2
Шпандырь — ремень, которым сапожники прикрепляют работу к ноге.
3
Талер — старинная серебряная монета, выпускавшаяся с середины XVI в. во многих среднеевропейских государствах. В Германии в результате денежной реформы 1871–1873 гг. был приравнен к золотой марке.