Страница 4 из 54
Предположение о сексе подтверждало то, что в комнате была еще и девушка. Тембе не знал ее имени, но всегда видел ее, слоняющуюся по номеру, когда приезжал с товаром. Ее появление, где-то с месяц назад, совпало с резким скачком потребления в номере. До этого иранец в среднем брал пару сороковников и пол-грамма хмурого в день, но теперь покупал по восьмушке и того и другого — причем так скоро, как только товар появлялся у самого Тембе.
После же иранец продолжал скидывать сообщения на пейджер, снова и снова, требуя еще и еще. Теперь, уже как минимум трижды в неделю, он звонил Тембе в час ночи — хотя это было совсем против правил, — и Тембе приходилось ехать, доставлять этой парочке чуток дури, просто чтобы они от него отстали.
Тембе ненавидел визиты в отель. Предварительно он заглядывал в какой-нибудь паб, приводил себя в порядок, а затем брал такси до Пикадилли. Ему и в голову не приходило, что приглаженные волосы и тот факт, что он приезжал на такси — маскировка, сквозь которую сотрудники отеля видят его насквозь. В конце концов, среди постояльцев не так уж много молодых черных ребят, одетых в джинсы, ботинки Timberland и грязные ветровки. Тем не менее с ними не было никаких проблем, вне зависимости от того, как поздно или как часто он пересекал пустошь красных ковров, чтобы сообщить консьержу, что его ждут в номере иранца.
«Мой дорогой Тембе, — сказал ему как-то Масуд, — проживание в таком отеле означает, что я приобрел не только уединение, но и понимание моих потребностей со стороны владельцев. Вздумай они запретить своим постояльцам тратить деньги на то, на что им угодно их тратить, и в скором времени столкнулись бы с нехваткой клиентов, а не с их переизбытком». Тембе просек, что иранец имеет в виду. Да он и не возражал против трепа и наездов — в каком-то смысле Масуд ведь за все это заплатил.
В этот раз Тембе впустила девушка. Она была в махровом халате - таком же, как у иранца. Зачесанные назад мышино-блондинистые волосы указывали на недавний душ, указывали на секс.
Как у иранца еще вставал? Тембе не сомневался, что иранцу иногда хотелось. Тембе и самому хотелось время от времени. Хотелось до жути. Но стояка практически не было — как мороженое, тающее задолго до того, как его оближут. И не то чтобы Тембе не пытался, несмотря на то, как плотно он сидел. Если он курил на Леопольд-роуд, то подкатывал к Бренде — а она отталкивала его с ленивым презрением. А если сбрасывал товар шалавам из борделя на Шестой авеню (которых по-прежнему обслуживал втайне от Дэнни) или даже шмарам рангом повыше, работавшим в «Лирмонте», то или они сами спрашивали, или он предлагал перепихнуться в качестве оплаты.
Причем ноги они были готовы раздвинуть практически за просто так. Одна шалава из «Лирмонта» — которая, как достоверно знал Тембе, регулярно имела по три сотни с клиента — давала всего за один камешек. Она сбрасывала юбку так же невозмутимо, как любая другая женщина сняла бы, к примеру, пальто, а презерватив из ящика кухонного стола достала так, словно это была вилка или ложка.
Обычно к тому моменту, когда они вместе раскуривались, позыв у Тембе уже почти проходил. Почти доходил до такого предела, когда оставалась только похоть, сама служившая уже мрачным удовлетворением. Он пытался протиснуть свой член в резиновое колечко, но тот уже съеживался. Тогда он просто велел ей скинуть трусики. Встать одной ногой в туфле на шпильке на табуретку. И дрючил ее, а она царапала его вялый член красными ногтями.
Тембе старался не думать об этом, пока девушка иранца бродила по спальне, подбирая кружевной лифчик с батареи, а джинсы с оставшимися внутри трусиками с пола. Иранец курил хмурый с изрядно уже запачканного куска фольги. Тембе смотрел на бурлящую, черную, как смола, «дурь», капающую с фильтра. Девушка проскользнула между Тембе и дверным косяком. «Месяц назад не смогла бы, сто пудов», подумал Тембе. Настолько плотно сидит. Обеспеченные белые девушки и так ничего не едят, а когда они на камнях и гере, то едят еще меньше. Несмотря на всю ее костлявость и на пластмассовые черты лица, как у марионеток Джерри Андерсена, Тембе все равно хотел ее поиметь.
Иранец закончил догоняться, замахал зажигалкой и сказал: «Давайте пройдем в другую комнату». А Тембе ответил: «Ништяк», — радуясь, что можно наконец убраться из этой комнаты с ее бесполезным запахом чужого секса. Иранец сдвинулся на кровати, подтянул колени, и на секунду Тембе увидел его коричневый член, касавшийся простыни — и то ли лужицу тени, то ли пятно.
В главной комнате номера стояла пара одинаковых секретеров в стиле ампир, на которых редко кто писал, несколько кресел (тоже ампир) и диван, на которых редко кто сидел. Перед диваном красовался большой стеклянный кофейный столик на золотых когтистых ножках. На столе лежала трубка для крэка, горелка, зеркало с крошками крэка, сигареты, зажигалка, ключи, пульт, пара бокалов со следами вина и совершенно неуместная здесь обрамленная серебром фотография привлекательной женщины средних лет. Женщина улыбнулась Тембе, глядя на весь этот набор для курения крэка.
Еще в комнате стояли тяжелые книжные шкафы с рядами переплетов — непопулярные книги, закупленные менеджером отеля у издательства ярдами. Ковер розовато-лилового цвета, а на стенах — пурпурные обои с тиснеными птицами и кустами. За столиком, напротив дивана, располагался массивный шкаф — дверцы его были открыты, обнажая полки с телевизором, видеоплеером и музыкальным центром. У шкафа — россыпь видеокассет, в коробках и без, и компакт-дисков, в таком же состоянии.
Откуда-то из глубин доносилось тихое пение Сила: «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а...»
— Сто пудов, — сказал Тембе.
— Прошу прощения? — переспросил иранец, но не так чтобы он действительно имел это в виду.
— «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а...», — пропел Тембе — выше, чем Сил, но в общем с соблюдением ритма и темпа. В конце второй строчки он слегка запрыгал, как боксер перед поединком, а ладони поднес к лицу и пошевелил пальцами, кивая при этом головой: — Понимаешь? Типа, сойдем с ума-а.
— А, понимаю. Да. Разумеется, разумеется...
Голос иранца куда-то уплыл. Он развалился посередине дивана и спичечным коробком соскребал с зеркальца остатки крэка— в аккуратную кучку в форме буквы V, размазывая крэк по стеклу, скреб одно и то же место снова и снова.
Тембе посмотрел на трубку и на жирный, медового цвета слой смолы внутри. Достаточно вторичного продукта, на пять-шесть тяг. Тембе задумался, чего это иранец так скоро ему позвонил. Ясно ведь, что на одном только последе парочка продержалась бы еще пару часов. Иранец же теперь встал на четвереньки и методично прочесывал пальцами кусок ковра между столиком и диваном. Его горящие глаза в шести дюймах над полом были прикованы к ковру — как радар для поисков крэка.
«Оппаньки, приехали», — подумал Тембе. Чувачок- то уже сторчался настолько, что ковер полоть начал. Тембе на такое уже насмотрелся — да и сам занимался тем же. Это начинается где-то после десятой трубки, когда твой мозг вроде как спаивается с крэком. Когда твой мозг становитсякрэком. Тогда ты начинаешь видеть «дурь» повсюду. Каждая крошка хлеба на ковре или кристаллик сахара на кухонном линолеуме начинают выглядеть как кусочек кайфа. И ты подбираешь их и проверяешь прикосновением пламени, никогда до конца не веря, что это не крэк — пока по ноздрям не ударит запах подгоревшего тоста.
Иранец повернулся в своем маленьком окопе отчаяния и теперь полз по нему в обратном направлении — голова у пола, позвонки, возвышающиеся над серебристым ребром столика. Он был словно какой-то мутант-охранник, патрулирующий свой пост. Его мир сжался до крохотного наличия и огромного, разверстого отсутствия. Как и все крэковые нарики, Масуд двигался медленно и беззвучно, с дрожащей точностью, на которую даже смотреть было больно, — словно Гулливер, которого вызвали провести операцию над лилипутом.
Девушка забрела обратно в комнату, заправляя кардиган в джинсы. Застегнула пуговицы на ширинке, а затем обняла себя, вцепившись ладонями в локти, выпятив крохотные груди.