Потерянная Россия

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а генерал Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. Парламентеры уезжали в штаб — квартиру большевистских войск лишь вечером; это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками С. — Петербургского военного округа капитан Кузьмин, несмотря на настояние генерала Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации.

Еще раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким‑нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что предъявитель сего Борис Савинков командируется министром — председателем и Верховным главнокомандующим Керенским в его Ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине. «Подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать». «Хотите ехать? Поезжайте», — ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в Ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое только что принял и ничего еще не сделал. Смысл его отъезда был ясен нам обоим, и какие‑либо объяснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен. Только чудо могло спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не объединяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как‑то окончательно раалагала, отравляла все кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступал вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя все более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдат ни и своих собственных станичников, — офицеры все чаще задумывались над вопросом, какой ценой они, в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков жизнь. Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. 1 Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на 1 ноября. Никаких сведений от парламентеров «с фронта». Никаких известий из СПб. В полутемных и мрачных бесконечных коридорах старого Павловского дворца толпятся настороженные, обозленные люди. В отравленном страхом воздухе 1 носятся самые невероятные, чудовищные слухи. Начинается повсюду шепот: если казаки выдадут добровольно Керенского, они 1 свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон… Соблазн слишком велик. Мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность. Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера еще переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствует вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем… Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить в «чужих руках», я прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?

Около 10 часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки — парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов — безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. Казаки готовы принять это условие.

Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был налицо.

Оставалось одно: вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве? Посылаю тотчас же за генералом. Приходит — корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю: известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу объяснить: как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдет в разговорах, спросах, а к вечеру положение разъяснится; придет пехота, и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом — он его даст — поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства… Так рассуждал в моем присутствии генерал Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка — все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.

Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть? Все мои отношения с 3–м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудным считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делал. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало — меньше десятка. Уйти из дворца невозможно — построенное Павлом I [171]в виде замкнутого прямоугольника здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный, никому не известный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого дворца — крепости, но, чтобы пройти к этому тайнику, нужно ждать сумерек. Что же? Если до того времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну а если… Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться поодиночке сейчас же, кто как может.

Что же касается меня лично и моего юного адъютанта, который и в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаемся здесь в этих: комнатах, но живыми предателям не сдадимся.

Вот и все. Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои расчеты с жизнью, запершись в самой дальней. Тогда, утром 1 ноября 1917 года, это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным.. Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг в третьем часу дня вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, объявил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Для исполнения принятого решения, т. е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по — дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться….

Какова была роль в этом деле самого Краснова?

В архиве Ставки Верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1 ноября генерал Духонин получил от Краснова телеграмму: «Приказал арестовать главковерха; он успел скрыться» [172]. Те, кто видел тогда генерала Духонина, рассказывают, что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками…

171

Дворец в Гатчине построен в 1766–1781 гг. итальянскими архитекторами Антонио Ринальди (ок. 1710–1794) и Виктором Бренна (1745–1820).

172

Не могу не привести здесь небольшой выдержки из воспоминаний генерала Краснова в 1–м т. «Архива Русской Революции» (с. 173–174): «Я пошел к Керенскому. Я застал его смертельно бледным в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, что настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие (? — А. К.) выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного хода. “Как ни велика вина ваша перед Россией, — сказал я, — но я не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь”. Выйдя от Керенского, я, через надежных казаков, устроил так, что караул долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал. Казаки кинулись ко мне» и т. д. Все это был сплошной вздор и вымысел. Не говоря уже о телеграмме в Ставку, автора этой легенды с головой выдают «другие выходы», которых в действительности не было, за исключением тайника, о котором никто не знал и которым днем воспользоваться было невозможно.