Царь Алексей Михайлович

«Бусурманами», или «бесерменами» издавна называли на Руси мусульман. Законодатель XVII века был невероятно строг по отношению именно к этой конфессии. «Совращение» в иные конфессиональные группы не наказывалось по той же схеме потому, что иудеев на Руси практически не было, а христианские конфессии католического или протестантского толков не воспринимались как «преступные».

Столь беспощадная мера по отношению мусульман была своеобразной ответной реакцией на действие османских властей: в Турецкой Империи «совращение правоверных» традиционно беспощадно каралось смертью, о чем на Руси прекрасно знали. Ненависть к туркам — главным гонителям христиан — была столь велика, что при Царе Михаиле Федоровиче даже существовал обычай, что после приема турецкого посла, во время которого Царь касался головы посла, Царь «умывал руки, полагая, что они осквернились от прикосновения к голове посла» [294]. При Алексее Михайловиче строжайше было запрещено употреблять турецкий язык, который «оскверняетуста»…

В связи с вышесказанным уместно затронуть сущностную гносеологическую проблему. Невозможно относиться к событиям ушедших эпох с позиции социальных норм и этических представлений эпох последующих. Это та самая «модернизация истории», которая ведет к грубым искажениям и извращениям в понимании хода времен. С точки зрения отвлеченного гуманизма XX века и крепостное право, и смертная казнь — зло. Но таковым же образом подобные явления воспринимались и христианским сознанием еще задолго до того, как начали возникать в Западной Европе первые ростки либерально-гуманистических учений.

Церковь, Православная Церковь, никогда не оправдывала насилие как таковое. Она признавала его возможность только как средство защиты, как крайнюю форму обороны против сил антихристовых. А нападки и выступления против Божественных установлений — Царства и Церкви — и было из разряда таковых. Потому Святейший Патриарх Московский и всея Руси Иосиф (1642–1652) и поставил в январе 1649 года свою подпись («руку приложил») под «Уложением», потому «вся Русская Земля» соборно и единодушно одобрила «Уложение». Как очень верно заметил англичанин Самуэль Коллинс, в системе русского законодательства — «цель наказания состояла не в прекращении жизни, а всегда в исправлении» [295].

Наказание в системе христианского этатизма — мера не мстительная, а воспитательная и назидательная. По словам Иоанна Златоуста, «как в доме, где много больных, а здоровых мало, можно найти много и лекарств, и приходящих врачей, так и во вселенной нет народа, нет города, где бы не было много законов, много и начальников, много и наказаний, потому что лекарства сами по себе не могут восстановить больного, а нужны еще те, которые бы прилагали их; таковы судьи, заставляющие этих больных волей-неволей принимать врачевание» [296].

В отличие от секулярного мира в христианском обществе совершенно иначе воспринимались жизнь и смерть. Как написал Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, «в отличие от гуманизма, провозгласившего земную, телесную жизнь человека высшей ценностью, Христианство никогда не признавало ее таковой, отдавая первенство душе, предназначенной Самим Богом для жизни вечной. Потому-то преступления против души, против Церкви (спасительницы этой души для Царствия Небесного) без размышлений карались телесной смертью. Меньшим и временным злом закон пытался воспрепятствовать злу неизмеримо большему, вечному» [297].

Современные сетования и стенания о «повышенной репрессивности» русского государственного правоустроения совершенно неуместны; они просто антиисторичны. За большинство перечисленных деяний люди наказывались в ту эпоху смертной казнью практически во всех странах. Таково было время, таковы были люди, таковы были нравы.

Если не руководствоваться русофобским идеологическим ангажементом, то никакой «специфически русской жестокости» здесь усмотреть невозможно. Как уже ранее говорилось по поводу Иоанна Грозного, нашим доморощенным западо-любителям и их идеологическим менторам из-за рубежа и в данном случае уместно было не только оперировать статистикой казненных за все виды преступлений в Московском Царстве, но одновременно опубликовать подобного рода данные и по другим странам. К сожалению, эта важная задача исторического знания до сего дня не решена, но имеющиеся в наличии разрозненные сведения позволяют заключить, что Московия по числу казненных далеко уступала «странам прогресса»…

Еще более важно для постижения христианского мировосприятия другое обстоятельство. Никто из числа христиан, или иудеев, никогда не может усомниться в правильности тех «жестокостей» в трансляции апологетов либерализма, которые, скажем, творили Иисус Навин при завоевании Земли Ханаанской — Земли Обетованной, и Царь Давид при покорении Иерусалима. Вот, например, как повествует Ветхий Завет о захвате воинством Иисуса Навина Иерихона: «И предали заклятию все, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых, и воров, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Навин. 6. 20).

Верующим людям тут удивляться и ужасаться нечему: такова была Воля Божия, а Она не может быть ни предметом «анализа», ни уж тем более критики. Поэтому сама по себе смерть, смертная казнь, не есть дело недопустимое, когда она выражается как Воля Всевышнего по отношению к нечестивцам и отступникам.

В системе миропредставлений людей XVII века смерть сама по себе не являлась «ужасом», которым она стала для людей внецерковных, для атеистов, после утверждения в XVIII веке в Западной Европе фетишей «свободной личности» и «человеческого разума». Понятие греха вообще стало уходить из общественного обихода. Там, где нет Бога, там нет места и такой духовно-нравственной категории, как «грех».

В секулярном обществе жизнь начала восприниматься не как дар Творца, а как некий биологический и социальный процесс. И все. В России эта система представлений начала широко распространяться со второй половины XIX века, хотя ее ростки можно встретить и в более раннюю эпоху. Две формулы: жизнь начальна и конечна, и жизнь начальна, но бесконечна, отражали две формы мировосприятия: секулярно-атеистическое и христианское.

Россия XVII века оставалась страной христианской, а потому здесь отношение и к жизни, и к смерти было совсем иным, чем, скажем, в Англии. Потому здесь категория «греха» была невероятно общественно значимой. Ведь человеку, после смрадной и скоротечной земной жизни, предстояло перейти в жизнь вечную; ему надлежало предстать перед нелицеприятным и бесстрастным Судом Всевышнего, чтобы нести ответ за все дела — и добрые, и злые, совершенные на земле. В данной системе мировосприятия грехопадение — отступление от Заповедей Божиих.

В преступлении Церковь видела прежде всего нравственное падение, нарушение Божеского Закона, называя преступников «забывателями страха Божия». Как наставлял Иоанн Златоуст, «грех есть великий бес. Бесноватый возбуждает сострадание, а грешник — ненависть; тот заслуживает прощение, а этот не имеет оправдания» [298]. Отсюда же проистекало понятие о преступлении применительно к государственной власти. Кто забывает страх Божий и повеление Государя-«Богопоставленника», тот дважды греховен. Человек оказывался преступником и перед Богом, и перед земным Божиим установлением — государственной властью, а потому и достоин самого сурового наказания, вплоть до смертной казни.

В этом отношении весьма показателен один законодательный акт, который формально не являлся составной частью «Уложения 1649 года», но фактически оказался важнейшим элементом государствоустроения России середины XVII века. Речь идет о форме присяги на верность Самодержцу «разных чинов», появившейся в форме царского указа 31 августа 1651 года. И раньше, когда происходило воцарение нового монарха, «люди государевы» приносили присягу (клятву) верности ему на Евангелии и на Кресте. По этому поводу составлялась особая «грамота». Однако теперь впервые была установлена универсальная и определенная законодательная форма, просуществовавшая с некоторыми редакционными изменениями до самого падения Царской России.

294

Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в середине XVII века, описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005, С, 278.

295

Нынешнее состояние России, изложенное в письме к Другу, живущему в Лондоне. Сочинение Самуила Коллинса , который девять лет провел при Дворе Московском и был врачом при Алексее Михайловиче // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских. М., 1846. С. 4.

296

Симфония по творениям Святителя Иоанна Златоуста. М., 2006. С. 319–320.

297

Митрополит Иоанн. Русская Симфония. С. 410.

298

Симфония по творениям Святителя Иоанна Златоуста. М., 2006. С. 115.