Нежданный праздник

Она встретила Тимоти в коридоре у детских спален и приняла предложенную им руку. Но, хотя было уже поздно, он повел ее не к ее комнате, а к лестнице.

– Рождественский пунш прежде, чем мы отправимся на отдых, – предложил он.

Она не возражала и позволила проводить ее вниз. Прекрасно понимая, что нужно принять решение. Незамедлительно. Здравомыслие или безрассудство. Она попыталась убедить себя, что надо быть сильной и сохранить рассудок.

Но ей хотелось быть безрассудной. Безрассудной отныне и навсегда.

***

Однажды она уже причинила ему сильную боль. Очень сильную. Поначалу ему казалось, что он не выживет, хотя и тогда понимал, что эта мысль смехотворна. От разбитого сердца еще никто не умирал. И в случившемся была значительная доля его вины. Волосы вставали дыбом, стоило только вспомнить, с какими ужасными обвинениями набросился он на Урсулу после тайного бегства Марджори с ее братом.

Разница в том, что с его стороны это была только вспыльчивость. С ее же – самая настоящая неприязнь и равнодушие. Она переметнулась к другому мужчине так, словно у них вообще не было никаких отношений, вышла за того замуж и, по-видимому, счастливо прожила с ним целых семь лет.

Он не желал вспоминать боль, причиненную ею. Он поклялся, что эта боль никогда не повторится. Он никогда не позволит себе снова полюбить.

Еще два дня назад его раздражал один ее вид. Он не желал иметь с ней ничего общего.

Эти два дня прошли далеко не гладко. Ради детей им пришлось быть вежливыми друг с другом, но враждебность время от времени просачивалась сквозь тонкий налет любезности.

Нужно держаться с поцелуями подальше от нее, пока через пару дней они не разъедутся. Он сможет ясно оценить положение вещей только тогда, когда вернется домой, с детьми. Ей никоим образом не удастся забрать у него детей.

Он их полюбил.

И зачем, черт побери, он повел ее вниз, выпить пунша, спрашивал он себя, если уже заполночь, и ему не хочется оставаться с нею наедине? Когда они вошли в гостиную, он высвободил руку и, напрочь забыв о соблазнительном подогретом пунше в чаше на буфете, прошел через комнату и бессознательно остановился под омелой и рождественской звездой. Он оперся локтем о каминную доску и уставился на языки пламени.

– Урсула, им нужны родители, – услышал он свои слова. – Не отец. Не мать. Оба. Родители. Во множественном числе.

– Да, – тихо откликнулась она откуда-то сзади.

И он осознал, что безвозвратно шагнул в неизвестность.

– Ты и я.

– Да.

Он стиснул рукой край каминной полки.

– Не пару месяцев с одним, пару с другим. С обоими, в одном доме, всегда.

– Да.

Что, черт побери, что он говорит? Что, черт побери, он делает? Как бы ни было, возврата назад нет. Он уже не думал ни о чем, кроме завершающих слов. Завершающего вопроса.

Но они же ненавидят друг друга, разве нет?

Он обернулся и посмотрел на нее. Она стояла посреди комнаты, безвольно свесив руки. Бледное лицо, полные страха глаза.

– Урсула, почему ты вышла за него?

– Не знаю, – она судорожно сглотнула. – Был скандал. Меня могли подвергнуть остракизму. Ты оставил меня. Столько боли… А он сделал предложение. Оно… оно показалось мне спасительным.

– Бедняга, – посочувствовал он ее покойному мужу, хотя все еще испытывал к нему стойкую неприязнь.

– Полагаю, он меня тоже использовал. Мы стоили друг друга. Этот был не… ну, не совсем брак. Только первые несколько недель. Так что никаких детей. Не могло быть, – она вспыхнула, – не было возможности.

За семь лет Карлайл ложился с ней в постель только несколько недель поначалу? Почему?

– Почему?

– Он предпочитал своих друзей-мужчин.

Вот как. Удивительно, но он совсем не поразился тому, что узнал.

– Но мы совсем неплохо ладили. И, думаю, оба получили от брака, что хотели.

– А чего хотела ты?

– Покоя. Хотела вообще перестать чувствовать. Чувства ранят. Любовь ранит.

– Да, – тихо согласился он.

Ее глаза внезапно наполнились болью.

– Ты сказал, что вернулся бы. Это так?

– Конечно, вернулся бы. Я любил тебя. Твоя первая брачная ночь стала для меня адом.

– Боже! – она закрыла лицо руками.

– Ты действительно считала, что между нами все кончено?

– Да, – уныло и глухо ответила она.

– Что ты чувствовала? – он уловил муку в ее голосе.

– Мне не хотелось жить. Я не знала, как заставить себя просуществовать следующие пятьдесят лет или сколько там мне причитается.

Наступила долгая пауза, и он не знал, как ее прервать. Она стояла там же, прижав ладони к лицу.

– Урсула, – наконец позвал он, подождал, пока она не глянула на него страдающими глазами, и протянул ей свободную руку. – Иди сюда.

Она медленно, как сомнамбула, двинулась к нему и не остановилась, пока не уткнулась в него, спрятав лицо в складках его галстука. Он обнял ее и почувствовал, как она глубоко вдохнула и медленно выдохнула через рот.

– Если мы поступим так, как ты предлагаешь, – неуверенно сказала она, – это будет только ради них? Ведь так?

Он понимал, что она на самом деле хотела спросить, понимал, что ей нужны его заверения. Понимал, что должен произнести три самых трудных слова в мире, которые свяжут их навсегда. Когда-то с этими словами не было проблем.

– Дети куда важнее, чем мы с тобой,- вздохнул он. – Их потребность в любви, безопасности и родительской защите так велика, что, кажется, ее можно потрогать. В наших силах дать им то, в чем они нуждаются, и мы это сделаем.

– Да, – согласилась она.

Он наклонил голову и потерся щекой о ее волосы. Они были такими же мягкими и шелковистыми, какими запомнились.

– Они будут нашей семьей, – тихо продолжила она. – Почти как мы задумывали. Но…

– Но? – повторил он, когда она не закончила фразу.

Она ухватилась за отвороты его сюртука. Крепко.

– Как мне жаль, что я не стала ждать, пока ты вернешься. Как мне жаль, что я не знала, что ты вернешься. Мы могли бы любить друг друга и завести собственных детей. Увы, слишком поздно.

– Слишком поздно? – он взял ее за плечи и чуть отодвинул, чтобы посмотреть в глаза. – Сколько тебе, Урсула? Двадцать семь? Двадцать восемь?

– Семь.

– Я и не знал, что детородный период женщины столь короток. И я не замечал у себя склонности к бессилию, хотя мне уже стукнуло тридцать.

Она покраснела, ее руки потянулись к верхней пуговице его жилета, взгляд последовал за руками. Точно как Каролина.

Он наклонился к ее уху.

– Может быть, нам стоит попробовать, – искушающе прошептал он, – и выяснить, сможем ли мы в нашем почтенном возрасте родить собственного ребенка. Попробуем?

Она прикусила нижнюю губу.

– Или детей, – продолжил он. – Может, ухитримся родить двоих? Или даже четверых? Мальчик, девочка…

– … мальчик, девочка, – закончила она за него и тихо засмеялась, хотя глаза и руки все еще были заняты пуговицей.

– Не крути ее слишком сильно. Ты доставишь моему камердинеру немыслимые страдания, если жилет отправится на мне наверх без одной пуговицы.

Ее руки замерли, и она уткнулась в них лбом.

– Тимоти, эти два дня были самыми счастливыми за всю мою жизнь.

Он слушал ее с некоторым удивлением. Но она была права. Для него эти дни тоже были самыми счастливыми. Не исключая и тех трех месяцев между их первой встречей и разрывом помолвки.

– И для меня тоже, – согласился он. И продолжил, немного помолчав. – Я должен объясниться первым?

– Да, пожалуйста. Я поставлю себя в глупое положение, если сначала признаюсь, а потом окажется, что ты вообще не собирался этого говорить.

– Ну, мне-то не впервой выставлять себя идиотом, – он потерся подбородком о макушку ее головы. – Я люблю тебя, Урсула.

– Я люблю тебя, Тимоти, – она произнесла эти слова так быстро, что они закончили почти одновременно.