Не сегодня — завтра

Оба не заметили Андреаса. Он вошел в часовню, следуя за ними на некотором расстоянии. В руке у него по-прежнему был окурок. Он едва не выбросил его в стоявшую у входа купель. Андреас остался стоять у задней стены, опустив сумку с вещами на пол.

Вальтер и Беттина прошли по центральному проходу. Сели в первом ряду, где уже сидели родители Беттины с детьми. На детях были яркие наряды. Вероятно, так захотела Беттина. Прежде чем сесть, Вальтер повернулся вполоборота и как будто слегка поклонился, приветствуя гостей. Скромно улыбнулся. В этот миг Андреасу стало жаль брата, он с удовольствием подошел бы и обнял его.

Вальтер склонил голову. Дети беспокойно ерзали на своих местах. Потом заиграл орган, гости расслабились и откинулись на спинки скамеек.

Лишь тогда Андреас заметил Фабьен и Мануэля. Они сидели в одном из последних рядов, неподалеку от него. Когда Фабьен наклонилась к Мануэлю и прошептала что-то ему на ухо, Андреасу удалось увидеть ее профиль. Она почти не изменилась. На ней было черное платье без рукавов. Андреасу захотелось прикоснуться к ее плечам, ее шее. Мануэль был в черном костюме. Волосы его изрядно поредели, он располнел. В молодости он особо не выделялся, но выглядел хорошо, теперь же Андреасу показалось, что, хотя они и были ровесниками, Мануэль сильно постарел.

Пастор, похоже, мучился от жары. Он был бледен и монотонно бубнил проповедь, перемежая ее с безликим рассказом о жизни, полной труда, о детях и членстве в разнообразных союзах. Чего-то Андреас ни разу не слышал, что-то забыл. Отец почти никогда не говорил о своем прошлом. Ту малость, которую знал Андреас, ему рассказала мать.

Органистка несколько раз сфальшивила. Андреас обрадовался, что никто не пел. Во время молитвы он просто скрестил руки. Незаметно выронил на пол окурок. Глаза он закрывать не стал, смотрел, как перед ним, словно изменчивые тени, качаются фигуры молящихся, и не знал, кто из них выглядит смешнее — они со своей имитацией бессмысленного ритуала или он с его отрицанием.

Гроб во время похоронной церемонии вынесли во двор. Он стоял посреди двора, но никто не обращал на него внимания. Андреас не мог представить себе, что хоть чем-нибудь походил на покойного. Отец был замкнутым человеком, и если бы он еще был жив, то стоял бы где-нибудь с краю, в тени сосен, и наблюдал бы за собравшимися своим беспокойным и в то же время насмешливым взглядом. Тогда Андреас не испытывал скорби. Скорбь впервые захлестнула его, когда он вернулся в Париж, в привычную обстановку, — причем с такой силой, что он сам удивился.

Вальтер подошел к Андреасу, пожал ему руку и подвел к семье. Лицо Беттины приняло сосредоточенное выражение, на мгновение показалось старушечьим. Они поздоровались, потом к ним подошел пастор, сказал что-то утешающее, и гости выстроились в очередь, чтобы выразить соболезнования семье. Все напускали на лица уныние и старались показать искренность скорби. На лице Вальтера снова появилось прежнее удивленное выражение, изредка сменявшееся деланым радушием, когда он кого-то приветствовал.

Фабьен и Мануэль показались в самом конце. Когда они подошли, первые гости уже покинули кладбище. Мануэль с подбадривающей улыбкой пожал Андреасу руку.

— Здорово, что мы снова встретились, — сказал он чересчур громким голосом.

Фабьен стояла рядом. Андреас взглянул на нее. Она улыбнулась, и ему снова захотелось прикоснуться к ней.

— Твой отец был замечательным человеком, — сказала она. Она говорила на верхненемецком,[1] акцента у нее почти не было.

Андреас поцеловал ее в щеку и спросил, не останутся ли они с Мануэлем на поминки. Повернулся к Вальтеру и узнал, где будет проходить застолье. Мануэль ответил, что они, к сожалению, не смогут присутствовать. Его мать сидит с мальчиком. А они обещали вернуться к обеду. Безо всякой причины он рассмеялся. Фабьен спросила, надолго ли приехал Андреас. Ему обязательно надо прийти к ним в гости. Ее взгляд был полон ожидания. Андреас сказал, что сегодня же уезжает, и ему показалось, будто в ее глазах мелькнуло разочарование. Но он не был уверен. Фабьен сразу взяла себя в руки. Сказала, что он совсем не изменился.

— Заезжай к нам, когда снова окажешься в Швейцарии, — сказала она. — Мы будем очень рады.

Однако ее слова не были похожи на приглашение.

— Обязательно, — ответил Андреас. Его задело, что Фабьен сказала «к нам», а не «ко мне».

После поминок он ненадолго зашел к Вальтеру и Беттине. Его разморило от вина и жары. В квартире было прохладно. Они сидели в гостиной и вспоминали отца. Вальтер показал Андреасу столку старых школьных тетрадей. Листы в клеточку были разделены на столбцы и исписаны датами и цифрами.

— Каждый вечер он отмечал самую высокую и самую низкую температуру дня, влажность воздуха и давление. Всегда в одно и то же время. Бесконечные цифры. Сорок лет подряд.

Андреас сказал, что еще не забыл эти тетрадки. Он никогда так до конца и не понял, зачем отец это делал.

— За несколько недель до смерти он перестал делать записи, — сказал Вальтер и вдруг расплакался.

Андреас не мог вспомнить, чтобы Вальтер когда-нибудь плакал, и ему стало не по себе.

Брат позаботился обо всем: о кремации, о газетном объявлении с выражением благодарности за присутствие на похоронах, об исполнении завещания. Андреас лишь получал документы по почте и подписывал их, не глядя. Впоследствии Вальтер с семьей переехал в родительский дом и выплатил Андреасу его долю. На эти деньги Андреас смог купить себе в Париже квартиру. С тех пор он еще несколько раз бывал в Швейцарии, однако в деревню не заезжал.

Мысль о том, что могила будет снесена, раздражала его. Он даже решил было поехать туда. Потом подписал бланк и вложил его в конверт. Поискал подходящую открытку. Наконец выбрал картину Гогена — бретонская деревушка в теплых тонах. Написал, что у него, к сожалению, нет времени приехать в Швейцарию. Он передает семье привет и желает всего доброго. Письмо он сразу же отнес на почту. Хотел скорее с этим покончить.

Андреас встречался с Надей и Сильвией, делал покупки, убирал квартиру, ходил в кино. Ученики достались трудные, и впервые в жизни работа перестала приносить Андреасу радость. Когда класс снова начал жаловаться на результаты контрольной, Андреас устроил ему нагоняй. Неужели они думают, что он делает все это, чтобы их мучить? Он делает это ради них. У него есть план и цель. Он выбрал эту профессию неслучайно, стал учителем, исходя из собственных убеждений. Сказал, он верит, что образование облагораживает людей. Здесь у них есть возможность чему-нибудь научиться, в то время как остальные должны до конца жизни выполнять какую-нибудь тупоумную работу. Знание немецкого языка, говорил он, открывает дверь в духовный мир, особенно в философию, которую невозможно понять, не зная немецкого. Немецкий — вообще язык философии, по чистоте и ясности он едва ли сравним с каким-либо другим языком и при этом все же…

Чем дольше он говорил, тем возвышенней казались ему собственные слова. Он наблюдал за своими ученицами и учениками, которые сидели, развалившись на стульях, шушукались, хихикали и отводили взгляд, когда он смотрел на них. Оборвал себя посередине фразы и сел.

С этого дня он взглянул на класс другими глазами. Не строил больше иллюзий относительно своего влияния на них. Его раздражали даже способные ученицы и прилежные ученики, которые старались, добросовестно выполняли домашние задания и активно вели себя на уроках. Они напоминали ему его самого, напоминали о том, что из него получилось.

Он перестал получать удовольствие от поездок в школу. Его утомляла монотонность будней, он чувствовал себя усталым и изможденным. В учительской шли бесконечные дискуссии о запрете на ношение головных платков, хотя в школе почти не было мусульманок и платки не вызывали никаких проблем. Образовалось два лагеря. Андреас не захотел примкнуть ни к тому, ни к другому. Ему казалось, что оба лагеря лишь сводят старые счеты. В Швейцарии, обмолвился как-то он, на такие вещи смотрят проще. С тех пор на него начали нападать с обеих сторон: одни называли его расистом, другие — женоненавистником. Даже Жан-Марк вдруг ударился в политику и принялся отстаивать республиканские ценности, которые прежде его нисколько не интересовали.