Иоанн Мучитель

Спустя несколько дней, пребывая в забытьи, он услышал звон колоколов. «К чему бы перезвон устроили? — подумал он. — По какому такому великому празднику [42]они надсаживаются? Али праздник где храмовый? Хотя нет, тогда бы в одном храме звонили, а тут отовсюду слышно». Он прислушался и понял, что ошибся. Не перезвон стоял над Москвой, а перебор [43]. Ну да, точно. Начинают малые, а заканчивают-то большие и потом сразу во все колокола одновременно [44]. Точно — перебор. И тут его охватил страх. «Это кого же хоронят? Кого колокола на всех храмах в последний путь провожают? Сам-то я жив. Неужто с кем из сыновей беда приключилась? Или…» — и вновь его унесло на крыльях забытье, оказавшееся спасительным.

Снова очнулся он уже в каком-то темном и тесном закутке. Было душновато и приторно пахло свежей травой. Болели грудь и щека, но не так остро. Если притерпеться, то вполне можно привыкнуть. Сидевшая у его постели Настена выглядела необычно. Одетая в нарядный сарафан, Сычиха казалась такой же молодой, как когда-то у себя в избе, где она ворожила ему на воде. Хотя нет, пожалуй, еще моложе. Не было ни стрельчатых лучиков-морщинок, тянущихся от уголков глаз к вискам, ни обветренных губ. Словом, много чего не было. И получалось, что девке, что сидела у его изголовья, ну от силы лет двадцать, пускай с верхом, но небольшим. Или ему так в сумерках кажется?

«А сказывали, что у ведьм особая сила есть у других годы забирать, чтоб пожить подольше. И годы, и силу, и твердь телесную», — припомнилось Третьяку и, хотя он был убежден, что Настена по отношению к нему так никогда не поступит, да и никакая она не ведьма, но все равно почему-то стало боязно, и он легонько, самую чуточку пошевелился, пытаясь отодвинуться.

— Очнулся, государь, — заулыбалась Настена и, склонившись к нему близко-близко ловкими движениями рук взбила мягкую подушку, — голове и впрямь стало гораздо мягче лежать.

От резких движений у Сычихи свалилась со спины толстенная… девичья коса. Третьяк удивленно вытаращил глаза, вовсе отказываясь что-нибудь понимать, но тут наконец его осенило.

— Ай и выросла ты, Васька-Василисушка, — с облегчением вымолвил он. — Да как на мать стала походить. Сколь я тебя не видел-то?

— Да уж четыре лета, — отозвалась дочь Настены. — Как испоместил нас в слободе стрелецкой да брата мово на службу к себе приял, так боле и не захаживал, — добавила она с сожалением, смешанным с легкой укоризной.

— Точно, — подтвердил Третьяк, припоминая, как поручал разместить поредевшую семью Настены — мор унес двух ее младших сыновей, и как потом, переодевшись, по своему обыкновению, в одежду попроще, однажды вечером появился у Настены в Слободе, решив проверить, как обжилась на новом месте вдова.

Застать ее дома не получилось — какая-то из соседок просила ее подсобить с больным дитем, а лечебные молитвы, помимо того что разные сами по себе, так еще и требуют разного времени суток для чтения, иначе могут и не помочь. Эту надлежало читать на закате. Потому встречала его на правах хозяйки не Сычиха, а ее Василисушка. Вот только была она в ту пору хоть уже и заневестившаяся — почитай, шестнадцать годков стукнуло, — но еще как-то по-подросточьи угловатая, не очень складная телом, да и стати такой, что теперь, у нее тоже не имелось. По обычаям, поднесла она дорогому гостю чару с хмельным медом, после чего пунцовая как рак от смущения, но не жеманящаяся, смело посмотрев на царя, дозволила поцеловать себя в уста.

Третьяк невольно перевел взгляд на ее губы. Да-да, вот в эти самые. Они уже и тогда были почти как сейчас — сочно вишневые и упруго-мягкие, будто налитые каким-то соком.

— Что ж, скоро ли Настена меня на твою свадебку пригласит? — спросил шутливо. — Обещалась ведь. Али не отыскался еще суженый-ряженый?

— Коли она обещается, так завсегда сполнит, — певуче ответила девушка. — Одна беда — кто ни посватается, так все нелюбы. Потому я и в девках досель. Оно, конечно, все равно бы выдали, да уж больно крепко мать слово твое в памяти держала. Ну и я ей иной раз про него напоминала, коль она забывала, — и пристав со своей табуретки, склонилась перед лежавшим в низком поясном поклоне. — Благодарствую тебе, государь, что повелел по любви замуж выйти. С немилым-то не житье — тьма кромешная. Я хоть и молодая, а нагляделась на соседей. А свадебка что ж. Коли Желана есть, — намекнула она на свое второе имечко, — то и Желан для нее непременно сыщется. А может, уже и сыскался, да еще сам того покамест не ведает, — задумчиво произнесла она, пристально глядя на Третьяка.

— Ну и славно, — произнес он с легким оттенком равнодушия, но Василиса чутко уловила фальшь и, зарумянившись еще больше, яростно прикусила нижнюю губу, но ничего в ответ не сказала.

— А где это я? — с недоумением посмотрел по сторонам Третьяк.

Воловый пузырь в узеньком оконце света пропускал мало, хотя чувствовалось, что за стенами вовсю лютует прежняя августовская теплынь.

— Да у нас в избе, — всплеснула руками Василиса. — Уж, почитай, вторая седмица пошла, как ты у нас обретаисся. Оно ведь чуток еще — и нож в самое сердце угодил бы. Это тебя свезло, царь-батюшка, что у тебя на груди рубль заветный сохранился. Он-то и спас. Для нищих, поди, приберег али для погорельцев? — осведомилась она, не дожидаясь ответа — и так ясно, — продолжила дальше: — Вот господь тебя и одарил за твою доброту. Нож-то прямо в него уткнулся да соскользнул по серебру твоему и вверх ушел. Мать так и сказывала, как узрела рану — чуток пониже, и все. Знал тать, куда резать.

«Вторая седмица, — чуть не ахнул Третьяк. — Это ж что палатах-то у меня творится. Ищут же? Неужто сообщить да перевезти нельзя было? И как назло, Анастасия хворает. Ей-то без меня теперь каково?» И попытался встать, но от резкого движения боль, слабо ноющая в груди, вдруг как-то сразу всколыхнулась, отозвавшись дико и резко. Ни дать ни взять, словно братец в него второй раз нож вогнал.

— Да ты что творишь, государь?! — испуганно всплеснула руками Василиса. — Нешто можно вот так, сразу? По чуть-чуть надобно, исподволь, без спешки. А коли на двор занадобилось, так ты скажи токмо. Тут далече идти не надобно — Тиша ушат приспособил.

— А где ж он сам? — спросил он устало, продолжая морщиться от постепенно утихающей боли, которая продолжала оставаться рядом, но теперь тоже уселась вместе с царем, примостилась поудобнее, стараясь по мере возможности особо не беспокоить.

— Придет. Вот к вечеру и заявится, — засуетилась Василиса.

— А… в городе-то что про меня… про царя… сказывают? — спросил Третьяк.

— Да ничего не сказывают. Дескать, в печали государь пребывает, — пуще прежнего принялась возиться девушка, суетливо переставляя какие-то горшочки близ его изголовья.

— В какой печали? — насторожился Третьяк.

— Да откуда мне ведомо?! — чуть не плача, выкрикнула Василиса. — Вот брат вернется — он все и обскажет, — и почти сердито заявила: — Мне воды натаскать надобно, да корове сенца дать. — И живо скрылась за куском холста, заменяющим дверцу в его крохотной келье.

Так ему и не удалось ничего узнать. С еще большим нетерпением он принялся дожидаться прихода Тихона, но при одном взгляде на лицо вошедшего стрельца Третьяк понял, что никаких утешительных вестей тот не принес. Скорее уж наоборот. И чуть погодя с горечью убедился, что так оно и есть.

Выкладывая новости, Тихон морщился, рассказывал с явной неохотой, но излагал все честно, как оно и было, не уклоняясь от вопросов, а в конце сознался:

— Я ведь опосля того, когда тебя сюда привез, сызнова в город подался. Моя смена-то до утра. Покамест стоял там — все дивовался. Чудно выходит — один государь в палатах своих опочивать улегся, а другой — в моем дому. Ажно взопрел от раздумий. И ведь не отличишь вас. А хто есть хто — поди, домысли. Вернулся когда, первым делом к тебе в горенку и сызнова глядеть. Ну ни в чем отличия нет, окромя щеки правой, кою тебе головня тлеющая прижгла на пожарище. Ты уж прости, царь-батюшка, щека твоя как раз в сумненье меня и ввела. Это ж какая крамола выходит, ежели там и впрямь истинный, а я тут невесть кого приютил. А как ему истинным не быть, коли никто его за ворот не хватает и во лжи не уличает. Мать с сестрой, правда, уверяли что ты — истинный, да я им не поверил.

42

Колокольный звон подразделялся на несколько видов. Перезвон устраивался при каких-либо радостных событиях: во время крестных ходов, храмовых праздников, перед освящением воды, посвящением в сан епископа и т. д.

43

Перебор очень похож на перезвон, но использовался только при отпевании, поэтому его иногда так и называли — похоронный звон.

44

В перезвоне также поочередно используют все колокола, но начинают с большого и далее по нисходящей. Также в нем отсутствует одновременный удар во все колокола.