Страница 7 из 120
Письмо Солженицына съезду. Стыдно будет перед потомками, что же вы делали, куда же вы смотрели, скажут. Дети спросят, обязательно спросят.
5 июня
Вроде уехал в Ленинград. Жалко смотреть на свои роли, сердце сжимается — мое, мной выстрадано.
Вечером. Кажется, у меня есть все теперь для полного счастья. 3 часа мастерил себе письменный стол. Зайчик на «Антимирах», первый раз в истории Театра на Таганке спектакль идет без Золотухина, кто-то пошутил: «Надо бы обвести спектакль траурной каймой: без Золотухина — как можно».
Бунин говорил: «Воробей. Хорошо… Опишите воробья, но так, как никто до вас, как вы его воспринимаете». И Толстой говорил: «Нечего писать? Вот и напишите, что вам не о чем писать». Совсем хорошо — дождь пошел. На небе ни звездочки — Лермонтов из окна — ярчее одним глазом косит, другой в темноте.
Завтра еду в Ленинград — получил телеграмму на примерку. Решил начать новую жизнь — вогнать себя в форму во что бы то ни стало — писать, читать, кувыркаться, придумывать роль, и поменьше мерехлюндий, а то совсем издумался. Чаще вспоминать Моцарта.
11 июня
Обед. Из Ленинграда вернулся утром. Репетиция. Глупость на глупости и глупостью погоняет. Отнес «Стариков» в «Сельскую молодежь».
— У вас что, проза… стихи?
— Проза.
— Хорошая?
— Плохая!
— Ну, к плохой мы привыкли, этим не удивишь. Садитесь! — кивнул на кресло.
В маленькой комнатке отдел. Зав. — Вучетич, ходит, приходит. Стучит машинка. Толстый автор что-то перепечатывает, двое других разбирают стихи, считают строчки, ставят звездочки, отметки. Сердце бьется раненою птицей, слежу, как бы равнодушно, одним глазом за моим «судьей». Ловлю улыбку, стараюсь понять, силюсь определить — по его дыханию, едва заметной улыбке, поворотам головы, — нравится или нет, о чем он думает? Какова моя судьба? Кончил. Улыбается. Кажется, даже смущен.
— Талантливый парень. Но даю голову на отсечение, это не напечатают, во всяком случае у нас это точно не пройдет. Анализа нет. Страшный, уродливый быт, изуродованные, жестокие люди, а ситуация анекдотическая. Очень хорошо рассказанный анекдот, в платоновской интонации рассказанный, она сама по себе уже угнетает. Только посмертным изданием, как Платонова, Булгакова. Ну, тут есть, конечно, отдельные погрешности. В этом месте очень натуралистично, это вызывает отвращение, перебор, неоправданный… Здесь вот — последняя фраза — просто под Пушкина запел, ты сам понимать должен — литературщина. Ну оставьте… Витёк! Ты почитай, интересно для тебя должно быть… Поначалу не обращай внимания… Приносите еще что-нибудь…
Рассказал Высоцкому, Смехову. Смехов одобрил, Высота:
— С одним рассказом таскаться неудобно, надо написать еще два-три, тогда уж и проталкивать.
А понес его потому, что Колька [37]одобрил «К сыну», понравилось, и советовал не торопиться, поработать тщательнее, и, может, в повесть дело вырастет. Вот я и подумал: «К сыну» откладывается, другого на подходе ничего нет, дай-ка снесу «Стариков», авось да пройдет.
Шли с Полокой по роли. Разбирали ситуации, придумывали характер, рещёния, приспособления, штампы. Работали увлеченно, и кое-что, по-моему, есть в корзинке. Буду работать дерзко и непонятно, неожиданно, нервно и изобретательно. Сделаю или умру. Начну все сначала, как будто никогда не был артистом, по-школьному: куски, задачи, внутренние монологи. Заведу тетрадь специальную. Лишь бы войны не было. Вчера «Павшие» первый раз шли без меня, «Сороковые».
4 июля
Вечером позвонил Гутьерес [38]. Пригласил в ВТО. Марина Влади. Раки. Водка. Ужин… Пели песни. Сперва Высоцкий свои, потом я — русские, и все вместе — тоже русские. Такой хороший вечер, редко бывает так тепло, уютно и без выпендривания. Ан-хель пел — испанские. Жена меня так толкнула, что я поскользнулся на паркете и шмякнулся на пол. Конфуз. Я тут же, покраснев, стал объяснять всем, как скользко, на самом деле был сильный, мужской толчок моей нежной жены. Ну ничего, обошлось, забылось. Зато гуляли потом до утра. Встречали утреннюю зарю, говорили про любовь, целовались — в пятом часу спать легли.
Марина пела песни с нами, вела подголосок, и так ладно у нас получалось, и всем было хорошо.
9 июля
Ничто не повторяется дважды, ничто. И тот прекрасный вечер с Мариной Влади, с русскими песнями, был однажды и больше не вернется никогда. Вчера мы хотели повторить то, что было, и вышел пшик… Все уехали, опозорились с ужином в ВТО, отказались от второго, все хотели спать, канючили, добраться бы до постели поскорее. А я все ерепенился чего-то, на русские песни хотел повернуть и начал было «Все пташки перепели», да пел один. Что такое? Что случилось в мире? Весь вечер я не понимал Шацкую… Что такое? Ревность, что ли, какая-то странная, что не она царица ночи, что все хотят понравиться Марине, или что? Капризы, даже неловко как-то, а я суечусь, тоже пытаюсь в человеки пробиться… «Ты мне не муж, я не хочу сейчас чувствовать твою опеку, взгляды, не обращай на меня внимания и не делай мне замечаний».
10 июля
…Бегал по редакциям. Надежд, что «Старики» напечатаются, — никаких. Уехать куда-нибудь в лес, к глухой речушке и не видеть никого…
Я страшно волнуюсь… А вдруг у меня не может быть детей? Жизнь потеряет смысл, а я — свое назначение, семья развалится, как карточный домик, какая это семья без детей. Кто-то сказал, если к 30 годам дом не наполняется детским криком, он наполняется кошмарами.
«Это была моя лучшая поездка в СССР. Я увидела “Маяковского”». — М.Влади.
16 июля
Зачем он в эту больницу лег?.. С серьезным заболеванием в такую больницу ложиться — обрекать себя на смерть. Там же не лечат, боятся. Туда надо ложиться с насморком, с гриппом уже нельзя ложиться туда. Или просто отдохнуть, пописать мемуары, почитать. Один деятель лег, лечащий врач, профессор, заслуженный человек, пришел на осмотр — тот спрашивает его:
— С какого года вы член партии?
— Я беспартийный.
— Как! Вы не член партии? Как же вы, беспартийный, будете меня лечить? Мою жизнь доверили беспартийному человеку, что можно с него спрашивать. Моя жизнь нужна партии, народу. Это безобразие.
И т. д. и т. п.
Петрович вышел с палкой, в халате, кое-еле-как. Ему только что сделали вливание в обе ноги по литру жидкости, огромной иглой. Передвигался как странник, как калика перехожий, как «паша».
Поговорили о разном, больше о времени, о событиях на политической арене, о нашей судьбе в зависимости от изменений наверху.
О письмах Солженицына, Владимова, Вознесенского, о снятии Бурлацкого и Карпинского и др. высоких лиц.
— Ну ладно, мужики, отдыхайте как следует, поправляйте здоровье, работа предстоит напряженная.
О «Герое»:
— Я во многом виноват. Надо было смелее корежить, а я так все боялся господина Лермонтова обидеть — и вышло наоборот.
— Надо смелее отказываться от своих привычек, представлений.
— В каком смысле?
— Например — сделали сцену, посмотрели, так-сяк — не вышло. Надо понять, почему не вышло, и смелее все перекраивать. Тысячу раз переделать — но не выпускать продукцию среднего качества. Нету времени работать плохо… Каждую работу надо работать как главную и последнюю в твоей жизни. Не зря старик четырнадцать раз переписывал.
Высоцкий: Николай Робертыч! А вы пьесу пишете?
Эрдман: Вам скажи, а вы кому-нибудь доложите. А вы песни пишете?
Высоцкий: Пишу. На магнитофон.
Эрдман: Ая на века. Кто на чем. Я как-то по телевизору смотрел, песни пели. Слышу — одна, думаю: это, должно быть, ваша. И угадал. В конце объявили автора. Это большое дело. Вас уже можно узнать по двум строчкам, это хорошо.
— Говорят, скоро «Самоубийца» будет напечатан.
— Да, говорят. Я уже гранки в руках держал. После юбилея [39]разве… А он, говорят, 10 лет будет праздноваться, вот как говорят. Ну, посмотрим… Дети спросят.
37
Конюшев.
38
Анхель Гутьерес, режиссер, педагог Золотухина по актерскому мастерству.
39
Имеется в виду 50-летие Октябрьской революции.