Стыдные подвиги

— Э! Слушаюсь и повинуюсь!

Слушаться и повиноваться, правда, Бабай не умел и не желал, и несколько раз даже имел конфликты с сержантами, обучавшими салабонов ходить строем и одеваться за сорок пять секунд. Бабай был антисолдат, за сорок пять секунд он вряд ли умел застегнуть пару пуговиц.

Жирный домашний мальчик, еженедельно получавший из Баку переводы — двадцать пять, пятьдесят рублей, — в столовой он к еде не притрагивался, зато каждый вечер сидел в солдатской чайной, в больших количествах употребляя белый хлеб, повидло и сгущенное молоко.

Я его ненавидел.

Не знаю, насколько богаты были его родители — но, судя по всему, много богаче моих, а дело было в Советском Союзе, при социализме, где каждый трудящийся получал ежемесячно одинаковые сто тридцать рублей. Я, подмосковный малый, уже студент, смутно слышал, что на кавказских окраинах люди живут в другой финансовой парадигме, но впервые на практике столкнулся с материальным неравенством.

Потом он исчез — забрали в другую часть, в «учебку», осваивать специальность радиста, — а когда вернулся спустя пять недель, Бабая никто не узнал. Он похудел, может быть, килограммов на двадцать пять, или даже на тридцать. Живот пропал полностью, щеки обтянуло, задница усохла, шея сузилась. Бабай стал красивым и спокойным, и я, увидев его, непроизвольно улыбнулся, и он тоже, и мы обменялись рукопожатием — но через несколько часов снова едва не подрались. Бабай заматерел, окреп, но продолжал олицетворять собой все самое худшее: высокомерие, брезгливость, любовь к еде и бытовому комфорту. Постоянную готовность подсосать деньжат у папки с мамкой.

Я так его ни разу и не побил всерьез. Он меня — тоже. Азербайджанцы держались плотной группой, в любой стычке выступали единым фронтом. А главное — очень быстро нашли себе теплые места. Едва нас, отслуживших месяц, перевели из карантина в общие казармы, несколько самых умных и ловких уроженцев Баку заимели выгодные должности: один стал художником, другой каптерщиком. Ходили слухи, что не обошлось без взяток, что кое-кто получил из далекой солнечной республики большой денежный перевод, но лично мне было наплевать, я лишь дополнительно запрезирал эту публику, везде умеющую хорошо устроиться.

Теперь Бабай вечера напролет пропадал в радиорубке — она же комната художника, — оттуда доносились мелодичные, но немного сладковатые песенки — насколько я понял, даже не азербайджанские, а турецкие, — и непременный звон посуды.

…В казарме никого, только я и еще трое, таких же. Спим. Вечером двое пойдут на кухню, двое в офицерскую столовую. Это тоже наряд, но там посуду не моют, а чистят картошку всю ночь. Хорошее дело, всем нравится, сидишь, за жизнь болтаешь, руки сами работают, а главное — под утро повариха навалит каждому солдатику по полному блюду той самой картошки, только уже жареной. С котлетами. Офицерам готовят гражданские повара, и котлеты в офицерской столовой недурны. Бабай никогда не чистил офицерскую картошку и не пробовал офицерских котлет, он до сих пор пробавляется батонами и повидлом.

Это повидло меня особенно бесило: фольклорная пища из Аркадия Гайдара; буржуины подкупили толстого предателя Плохиша именно бочкой варенья. Была еще корзина печенья, поправляю я себя и проваливаюсь в дрему.

Кстати, «Гайдар» — азербайджанское слово.

Бабай подошел, позвал:

— Э! Рубанов! — тихо, почти шепотом.

Вставать, хвататься за сапог неохота. К тому же мы в казарме, считай, одни. Ударю, опрокину, — никто не увидит моей победы, а солдату лучше драться публично, все должны видеть; одного врага побеждаешь, пятеро других — потенциальных — смотрят и понимают, что ты смел и ловок и с тобой лучше не связываться…

Он подошел ближе, наклонился. Я слышал его дыхание.

— Спи, Рубанов, — сказал он тихо. И осторожно подоткнул мое одеяло. — Спи, брат!.. Спи.

Пятница, 13-е

Просыпаюсь за десять минут до подъема. Вся казарма еще смотрит яркие утренние сны. Первое время меня будил дневальный, по моей специальной просьбе. На нашем веселом военном языке это называлось «поставить задачу»: вечером я подходил и «ставил задачу», утром парнишка деликатно трогал меня за плечо: вставай, Андрюха… Потом я привык и просыпался уже сам, повинуясь внутреннему приказу тела. Не знаю, как у других, а у меня биологические часы работают идеально.

Просыпался сразу счастливый, с первой секунды.

Служба подошла к финалу. Через месяц — домой, в гражданскую жизнь, со всеми ее сладостными прелестями. Жил в предвкушении, им и был счастлив. Думаю, предчувствие перемен к лучшему и есть самое счастливое состояние разума.

Открываю глаза, лежу; в казарме тихо; утренний сон бойцов глубок и крепок; никто не стонет, не ворочается. Это просто: на рассвете солдат спит как убитый, потому что пока не убит. Войны начинаются рано утром. Таково одно из основных правил военного коварства. Гитлер напал на Сталина в четыре часа утра.

Но сейчас — восемьдесят девятый год, войны нет и не предвидится, и через месяц я стану гражданским человеком, поэтому от счастья у меня звенит в ушах. Ну — и жестокая утренняя эрекция, куда без нее.

Дневальный — сегодня это туркмен Рашид — подходит, скрипя сапогами, а я, сидя в койке, поднимаю руку в жизнеутверждающем приветствии. Не трудись, Рашид, я уже бодрствую. Иди назад, брат. Неси службу. Тебе еще полтора года тянуть лямку, а я — дембель, телом еще здесь, в гарнизоне, но душой уже далеко отсюда.

У нас уютная деревянная казарма в один этаж, здесь тепло даже в самые жестокие морозы. В Тверском крае злые, нехорошие морозы, здесь сыро и мало солнца, и первая зима, как правило, переживается солдатом тяжело. Самые незначительные раны, бытовые порезы и царапины сильно гниют и долго не заживают, особенно если солдат приехал из Азии или с Кавказа и привык к жаре, витаминам, фруктам и прочим благам юга. Выходцы из средней полосы — такие, как я, — приспособлены лучше, но их раны тоже гниют. Я сам сильно гнил в первую зиму, когда работал в автопарке и вонял мазутом, а пальцы были разбиты в кровь из-за ежедневных манипуляций с гаечными ключами.

Но это было так давно, что лень вспоминать. Теперь я дембель, ко всему привыкший, тотально адаптированный. Кроме того, сама мысль о скором возвращении домой образует вокруг меня защитную оболочку. Теперь я получаю повреждения только в спортивном зале.

Казарма красива. Темно-желтые бревенчатые стены, синие одеяла, в проходе меж двумя рядами коек — ковровая дорожка традиционной номенклатурной расцветки: середина малиновая, по краям зеленые полосы. Иду по ней босиком — ногам прохладно, тогда как голова и плечи пребывают в более высоком и теплом слое воздуха, пропитанном разнообразными, не самыми приятными ночными запахами.

Раскрытые рты, запрокинутые головы, свисающие руки, голые колени. Смоляные и ржаные волосы. Некоторые головы обриты, но их мало; начальство не поощряет любителей бриться наголо; прическа бойца Советской армии должна соответствовать Уставу. В Уставе все написано, не будешь блюсти букву — накажут.

Но я — дембель, я уже ничего не блюду и не собираюсь, а насчет прически — голова моя имеет такую форму, что прическа выбрана еще в шестнадцать лет, одна на всю жизнь. Длинные волосы не идут — низкий лоб; слишком коротко тоже нельзя — торчат уши. Однажды побрился наголо, для забавы, и получил три наряда вне очереди, то есть три дня вынужден был мыть посуду в столовой, но самое интересное — в первую же ночь кожа на черепе переохладилась и резко поднялась температура, что доказало мне мою тварную сущность. Волосы — не рудимент, они действительно защищают тело.

Интересно, почему тогда солдата не защищают от мороза волосы на груди или ногах, думаю я и улыбаюсь, вспоминая старую армейскую шутку: «Ноги волосатые — валенок не выдавать!»

В том, чтобы встать раньше всех, есть свой стиль. И преимущества. Во-первых, умывальная комната пуста, и я привожу себя в порядок обстоятельно и неторопливо. Через четверть часа здесь будут толкаться пятьдесят человек. Во-вторых, можно перекинуться словами с дежурным по части, сегодня это мой добрый приятель майор Кувалдин, и я хочу, чтобы он считал меня взрослым человеком, который бережет время жизни. Я не мальчик, вчера призванный, я свое отслужил и получил от армии все, что требовалось. Возмужал, красиво говоря. Или — если перейти на наш веселый военный язык — «забурел».