Я вспоминаю...

«Может быть, он еще передумает. Может быть, он и поедет».

Вдруг во мне словно петарда взорвалась. «Не поеду!» — закричал я Джульетте. Внезапно в комнате воцарилась мертвая тишина. Все были смущены, особенно Джульетта. А я — больше прочих.

В ее словах не было и тени вызова. Думаю, причиной моей яростной, бурной, неуместной реакции стали недели молчаливого сопротивления постоянному давлению извне. Создавалось впечатление, что целый город — официанты в моих любимых ресторанах, таксисты, прохожие на улицах — указывает мне, что надлежит делать.

Бедняжка Джульетта. Она этого не заслуживала. И я ведь, отправляясь к этим знакомым, стремился лишь к одному: доставить ей удовольствие. Почему так получается? Я не мог простить себе, что смутил Джульетту на глазах у ее друзей.

Остаток вечера я был с ней подчеркнуто мягок. Старался быть заботливым, нежным, участливым как только мог, чтобы не показаться дураком. Принялся много, беспорядочно гово-. рить, будто неудержимый поток слов мог свести на нет боль, которую я ненароком ей причинил. В результате мы задержались дольше, чем предполагали. Планировали уйти домой чуть ли не первыми, а оказались последними. Возможно, хозяева уже недоумевали, уберемся ли мы вообще. Наверное, я, сам того не сознавая, стремился показать, что мы чувствуем себя в гостях как нельзя лучше. Однако все было тщетно: от брошенных сгоряча слов и тона, каким я сказал их Джульетте, остался горький осадок. Отчасти чтобы смягчить эту горечь, я и решил все-таки двинуть в Голливуд.

Любопытно: когда бы я ни выходил на сцену сказать ответное слово на присуждении «Оскаров», я чувствовал себя, как в пять лет, когда предстояло прочитать заученное стихотворение и произнести монолог на семейном сборище. Моим первым побуждением тогда было выбежать из комнаты и спрятаться в ванной.

Каждый раз, участвуя в церемонии, я испытывал смешанные чувства. Вновь и вновь спрашивал себя, действительно ли я хочу победить в этом соревновании, ибо победить означало выйти на сцену и публично выразить благодарность собравшимся. Это ощущение не покидало меня в ходе любого из награждений. Однако с почетным «Оскаром» сюрпризов быть не могло. И тем не менее, я вновь почувствовал себя пятилетним, еще раз ощутив мимолетный позыв выбежать из зала и спрятаться в мужском туалете.

Джульетта чувствительное создание, а церемония вручения «Оскаров» — случай, который не мог оставить равнодушным ни одного из нас. Когда на ее глазах показались слезы, я понял: это слезы счастья, нахлынувшего от полноты всего, что достигнуто и сбылось, и в то же время- печали по несбывшемуся. В этот миг нас объединяла та же магия, что окутывала флером движущиеся фигуры Джульетты и Мастроян-ни — этих «Джинджер» и «Фреда», спустя столько лет вновь кружившихся в танце в огнях рампы. Творческое и личное в существовании обоих представало на экране в нерасторжимой связи.

Что до меня и Джульетты, то этот «оскароносный» миг спаял наши жизни воедино.

После церемонии я чувствовал себя расслабленным и счастливым. Я не подкачал. Не подвел ни римских таксистов, ни Джульетту, ни Американскую киноакадемию, ни даже самого себя. Со всех сторон сыпались поздравления, но я не обманывался на свой счет: чем бы награждение ни кончилось, американцы, всегда столь обходительные, нашли бы для меня слова, подобающие случаю. С самого отлета из Рима меня мучил артрит, но даже саднящая боль была несравнима с чувством тревоги, что таким — скорчившимся, страдающим, с перекошенным лицом — меня могут увидеть телезрители по обе стороны Атлантики, в России, в Китае, во всем мире… и в Риме. Что угодно, только не это.

Однако, поднимаясь на сцену, я всем существом ощутил волну хлынувшей из переполненного зала искренней теплоты. Я купался в ней. И с трудом верил в реальность происходящего.

А за сценой уже толпились репортеры и фотографы. Никогда меня столько не снимали. Мне не терпелось вернуться в гостиницу, но надо было еще поблагодарить правление Киноакадемии. Меня уговаривали остаться на вечерний прием, но это было мне уже не по силам. Напряжение оказалось слишком велико. Даже стоять, не припадая ни на одну ногу, требовало от меня сверхъестественных усилий. А Софи Лорен настаивала, чтобы я поехал с нею на прием в Спаго. А Мастро-янни тоже хотел поучаствовать во всех встречах: ведь он актер до мозга костей и постоянно думает о новых ролях, надеется, что в каком-нибудь новом месте ему предложат сделать очередной шедевр. Актеру проще: за то время, что режиссер готовится к съемкам одного фильма, он может сыграть в нескольких.

Счастлива была и Джульетта. Я понял это, увидев, что она плачет. К слову сказать, она льет слезы и в печали, и в состоянии эйфории, но я-то знаю ее достаточно давно, чтобы отличить одно от другого.

Мы двинулись в «Хилтон» и там, в нашем номере, отпраздновали событие в узком кругу: Джульетта, Марчелло, Марио [45], Фьямметта [46]и я. Я был им всем глубоко признателен. Ведь у них была возможность побывать во множестве интересных Мест, встретиться с замечательными людьми, и все же они предпочли остаться со мной. Мы выпили шампанского. Все ощущали страшную усталость; сказывался девятичасовой временной лаг — в Риме уже наступило утро. Джульетта предложила задержаться на день (ей хотелось пробежаться по магазинам), но мне слишком хорошо было известно, во что превратится этот день. Звонки, журналисты. В итоге мне придется провести его, не вылезая из гостиницы. И даже за обедом будут задавать вопрос, что я чувствовал, принимая статуэтку «Оскара», и еще много других; и придется мне в энный раз вымучивать из себя банальные ответы, сидя за тарелкой под гудение камер. Лучше уж, не откладывая, взобраться по трапу авиалайнера, нежели предвосхищать все прелести перелета на протяжении еще одной бессонной ночи.

Наутро мы поднялись ни свет ни заря, чтобы успеть собраться и доехать до аэропорта.

Обожаю завтрак по-американски. Вообразите: сосиски на завтрак! Из года в год я мысленно (у меня нет привычки говорить с самим собой вслух) даю зарок: вот вернусь в Рим и каждое утро буду требовать на завтрак сосиски. И что же? Проходит день за днем, а он так и остается втуне. В то утро, однако, даже эти восхитительные сосиски не доставили мне удовольствия: предстоял долгий рейс, и мой желудок уже не желал слышать ни о чем другом.

А вдруг в Риме меня нетерпеливо дожидаются продюсеры? А вдруг они скажут мне: «Мы и не подозревали, какой ты гений, Федерико, пока не увидели телерепортаж из Штатов. Но теперь-то мы в курсе. Прости нас, пожалуйста, и позволь нам вложить деньги в твой следующий фильм — какой захочешь, сколько бы он ни стоил. Вот контракт, начинаем сегодня же». Я всегда лелею надежду, что однажды это будет именно так. Ожидания не сбываются, но я не перестаю надеяться. В, ряде отношений я даже больший оптимист, чем Джульетта, только держу это в тайне. Меня неизменно разочаровывают, но два дня надежд мне не воспрещены! И, конечно, в аэропорту будут журналисты. Меня спросят, уже по-итальянски, но тем же тоном, что в Америке: «Синьор Феллини, расскажите нам, каково это — получить «Оскара»?»

Есть много вопросов, на которые я отвечаю с улыбкой и с грустью в глазах.

Тем не менее, мой почетный «Оскар» открыл мне глаза на одно обстоятельство. Мне никогда не приходило в голову, сколько людей действительно ценят мое творчество. Не только в Италии — в Америке. Прямо слезы набегают. Сколько людей… По-моему, я этого не заслуживаю. Столько любви и поддержки. Столько тепла. Столько людей желают мне успеха. И все потому, что любят мои произведения? Должно быть.

«Федерико и Джульетта» — ныне это говорят с такой же интонацией, как «Ромео и Джульетта». А все обиды, разногласия, размолвки — их как бы и вовсе не было. Интересно, какими стали бы Ромео и Джульетта, доведись им дожить до золотой свадьбы? Ведь когда они встретились и полюбили друг друга, они были подростками. Так что: каждая минута, что они провели вместе, стала поэмой любви? По-моему, у нас с Джульеттой все сложилось именно так.

45

Лонгарди — Прим. Ш. Чандлер

46

Профили — Прим. Ш. Чандлер