Я вспоминаю...

Мать тоже любила рисовать разные картинки. Она делала это потихоньку от всех, когда я был еще маленьким. Именно она научила меня рисовать карандашами, а позже — пастелью. По ее рассказам, я, пока разобрался, что к чему, с упоением рисовал повсюду — на стенах, на скатерти ручной работы, расшитой кем-то из ее семьи. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы все отчистить, пока не заметил отец. Когда отец уезжал — брат тогда был еще малышом, — мать занималась со мною, поощряя мои усилия.

Я никогда не уставал рисовать. Когда отец находился дома, а такое тоже иногда случалось, ему не нравилось, что я часами сижу за столом и рисую. Отец называл это девчачьим занятием. Мне не надо было говорить, я и так понимал, что отец предпочел бы видеть меня на улице, гоняющим мяч с другими мальчишками, хоть я и сам в то время был немного больше мяча. Тогда мать перестала поощрять мое увлечение, да и сама перестала рисовать — по крайней мере, я больше не видел ее за этим занятием.

Я забыл, когда и как начал рисовать — так давно это началось. Такое ощущение, что это всегда было частью меня и никуда от меня не уходило. Помнится, однажды, когда я, уже взрослым, приехал в Римини на Рождество, кто-то сказал матери: «У Федерико талант художника». И я услышал, как мать с гордостью ответила: «Это у него от меня. У меня в юности тоже находили способности, и это я научила его рисовать». Тогда-то я все и вспомнил.

Я страстно мечтал познакомиться с Флэшем Гордоном. В детстве он был моим героем, и так им и остался. Я никогда до конца не верил, что он выдуманный персонаж.

Американский писатель-фантаст Рей Брэдбери говорил мне, что в его жизни похожую роль играл Бак Роджерс. Как-то в детстве друзья высмеяли его одержимость Баком Роджерсом, и он, вернувшись домой, уничтожил свою коллекцию комиксов с любимым героем. Сам я по натуре не коллекционер и ничего не собираю, но могу понять тех, кто поступает иначе. Оставшись без коллекции, Рей почувствовал себя несчастным и одиноким. И тогда он решил, что так называемые «друзья», которые хотели, чтобы он был, как все, и расстался с тем, что так украшало его жизнь, вовсе не были ему друзьями. Поэтому он перестал с ними встречаться и стал снова собирать комиксы с Баком Роджерсом. У него ушло много времени на то, чтобы вновь собрать коллекцию, но зато она стала еще лучше.

Я понимаю его чувства, потому что и сам много раз отчаянно переживал из-за отношения к себе других детей. Теперь я даже имен их не помню. Но в свое время они имели надо мной огромную власть, власть надсмотрщиков, от чего я ужасно страдал. В детстве сверстники могут стать причиной настоящего эмоционального срыва.

Думаю, что не пропустил ничего из написанного Реем Брэдбери. Прочитав «Марсианские хроники», я загорелся желанием снять по ним фильм. Я большой поклонник научной фантастики. Фантазия и сверхъестественное — вот, что интересует меня. Это, можно сказать, моя религия.

Реальность меня мало трогает. Мне нравится наблюдать за течением жизни, но она не подстегивает мое воображение. Даже будучи ребенком, я рисовал не какого-то конкретного человека, а образ, сложившийся в моем сознании.

В школе мне только и говорили: «нет», «нельзя», «стыдись». Запретов было очень много, и просто чудо, что я не боюсь сам расстегнуть ширинку. Школа и церковь наделили меня огромным чувством вины прежде, чем я начал понимать, в чем конкретно виноват.

Школьное время мне не очень запомнилось. Все как-то смешалось. Год казался одним днем, а каждый день ничем не отличался от предыдущего. Моя настоящая жизнь проходила не в школе. На занятиях я не мог отделаться от ощущения, что, находясь здесь, упускаю нечто гораздо более важное и чудесное.

Обычно я говорю, что учился из рук вон плохо, хотя я был просто средним учеником, но ведь это звучит менее драматично и интересно. Мне никогда не нравилось считать себя в чем-то заурядностью. Возможно, в этом я не оригинален. Да, я был не таким уж плохим учеником. Этого моя мать не перенесла бы. Но я учился далеко не в полную силу своих возможностей. У меня не было ни интереса, ни стимула — во всяком случае, не во всех предметах.

Незадолго до одиннадцати лет я перешел из Католической школы в школу Юлия Цезаря. Там на стенах висели портреты Папы Римского и Муссолини, а мы изучали славные времена Римской империи, античное прошлое и получали представление о будущем — такое, каким его видели «чернорубашечники».

На уроках можно было рисовать, прикидываясь, что делаешь записи в тетради или пишешь контрольную, а также мечтать, изображая на лице глубокое внимание к речи преподавателя. Я рисовал карикатуры, надеясь скрыть истинную сущность моих занятий — пусть все думают, что я просто подробно конспектирую лекции. Но однажды учитель раскрыл мою тетрадь и, увидев изображение страшного монстра, почему-то решил, что я нарисовал его. Ему непременно хотелось видеть в этом чудище себя, хотя он был все же не так уродлив. К счастью, он не заглянул дальше в тетрадь и не ознакомился с остальными рисунками, где были изображены голые женщины — какими мое воображение рисовало их тогда.

Мне никогда не забыть пышного великолепия пасхальных и рождественских праздников, сопровождавшихся обильными съестными подношениями преподавателям и директору. Низкорослые учителя быстро исчезали за горами продуктов — ритуальными пожертвованиями родителей. Казалось, На этот раз не они пожирали еду, а она — их.

Родители тех учеников, чьи дела были совсем уж плохи, приносили в эти дни живых поросят. Я был средним учеником, но мой отец, торговавший продуктами питания, все же старался облегчить мне существование в школе. Щедрый по природе, он делал такие подношения не только по праздникам. Все мои учителя получали от него лучший сыр пармезан и замечательное оливковое масло.

Мои оценки позволяли мне поступить на юридический факультет Римского университета, что было важно по двум причинам: во-первых, я переезжал в Рим, ведь мать мечтала, чтобы я занялся изучением юриспруденции, раз уж не захотел стать священником. А во-вторых, и это было самым главным, учеба в университете давала мне отсрочку от армии. Из-за одного этого стоило просиживать штаны в аудитории.

Я не сожалею, что учился не очень прилежно. Учись я лучше, жизнь моя могла бы принять совсем иной оборот, я мог бы не стать режиссером, а именно это дало смысл моей жизни.

Уехав из Римини, я только и делал, что старался освободиться от бремени ненужных и мешающих знаний, которыми в детстве забили мне голову. Намерения взрослых, возможно, были благие, но бремя все не ослабевало. В любой организованной религиозной практике слишком много предрассудков и моральных обязательств. Подлинная религия должна освободить человека и дать ему возможность самостоятельно искать Бога в себе. Каждый надеется жить более осмысленно.

Я потратил всю свою жизнь, чтобы исцелиться от того, что мне внушали с рождения: «Тебе никогда не достичь идеала: ты нечист». Наше поколение получило пессимистическое и репрессивное воспитание; в этом виноваты церковь, фашизм и наши родители. Разговоры о вопросах пола были вообще тогда невозможны.

Если меня спросят, в чем отличие современного мира от мира моего детства, я отвечу, что в основном оно сводится к большему распространению в прошлом мастурбации. Не то, чтобы теперь она совсем отсутствовала, просто тогда она несла другой смысл. Мастурбация символизирует другой тип мироустройства. Нужно напрягать свое воображение. В реальной жизни полное удовлетворение не может произойти мгновенно. Женщина оставалась тайной из-за ее недоступности — за исключением, конечно же, проституток, которые могли ввести вас в мир плотских отношений, и это посвящение в нечто тайное и запретное при участии прислужниц самого дьявола могло стать величайшим событием.

Вот мое самое раннее сексуальное впечатление: я лежу распластанный на кухонном столе, а надо мною, малышом, склонились женские лица, которые кажутся мне огромными и деформированными; женщины визжат от восторга, восхищаясь моим крошечным члеником, и, как мне кажется, пытаются его измерить.