Маска и душа

Кто же был этот безпомощный и беззащитный старик, падающий на колени перед незнакомым ему человеком на улице на глазах публики?

— Бывший прокурор Виленской Судебной Палаты…

Вскоре после этой встречи с Петерсом случилось мне увидеть и самаго знаменитаго из руководителей Чека, Феликса Дзержинскаго. На этот раз не я искал встречи с ним, а он пожелал видеть меня. Я думаю, он просто желал подвергнуть меня допросу, но из внимания, что ли, ко мне избрал форму интимной беседы. Я упоминал уже о коммунисте Ш., который как то жаловался, что актеры «размягчают сердце революционера» и признавался, что ему «скучно, Шаляпин, беседовать за чаем». Этот Ш. позже сделался начальником какого то отряда армии и как то попал в беду. Контроль обнаружил в кассе отряда нехватку в 15.000 рублей. Коммунист Ш. был мне симпатичен — он был «славный малый», не был, во всяком случай, вульгарным вором, и я не думаю, что он произвел окончательную растрату. Вероятно, какая нибудь красивая актриса «размягчила ему сердце», и так как ему было «скучно за чаем», то он заимствовал из кассы деньги на несколько дней с намерением их пополнить. Действительно, касса была им пополнена: взял, должно быть, у кого нибудь «взаймы». Но самый факт нехватки казенных денег произвел впечатление, и делом занялся сам Дзержинский. Так как было замечено мое расположение к Ш., то Дзержинский пожелал меня выслушать. И вот, получаю я однажды приглашение на чашку чаю к очень значительному лицу и там нахожу Дзержинскаго.

Дзержинский произвел на меня впечатление человека сановитаго, солиднаго, серьезнаго и убежденнаго. Говорил с мягким польским акцентом. Когда я пригляделся к нему, я подумал, что это революционер настоящей, фанатик революции, импонирующий. В деле борьбы с контр-революцией для него, очевидно, не существует ни отца, ни матери, ни сына, ни св. Духа. Но в то же время у меня не получилось от него впечатления простой жестокости. Он, повидимому, не принадлежал к тем отвратительным партийным индивидуумам, которые раз навсегда заморозили свои губы в линию ненависти и при каждом движении нижней челюсти скрежещут зубами…

Дзержинский держался чрезвычайно тонко. В первое время мне даже не приходила в голову мысль, что меня допрашивают:

— Знаю ли Ш.? Какое впечатление он на меня производит? И т. д., и т. д. Наконец, я догадался, что не спроста Дзержинский ведет беседу о Ш., и сказал о нем гораздо больше хорошаго, чем можно было сказать по совести. Ш. отделался легкой карой. Карьера его не прервалась, но, должно быть, пошла по другой линии.

Однажды, через много лет, я в отеле «Бристоль» в Берлине неожиданно увидел моего бывшаго приятеля…

— Ба, никак Ш.! — крикнул я ему.

Ш. нагнулся к моему уху и сказал:

— Ради Бога, здесь никакого Ш. не существует, — и отошел.

Что это значило, я не знаю до сих пор.

Демьян Бедный считается оффициальным поэтом социалистической России. Кто то выдумал анекдот, что, когда Петроград был переименован в Ленинград, т. е., когда именем Ленина окрестили творение Петра Великаго, Демьян Бедный потребовал переименования произведений великаго русскаго поэта Пушкина в произведения Демьяна Беднаго. Остроумный анекдот правильно рисует «роль Демьяна при большевистском «Дворе». Если бы творения Пушкина переименовывали, то, конечно, только в пользу этого первейшаго любимца Кремля. Но анекдот едва ли правильно отражает поэтическое самочувствие Беднаго. Помню, как однажды Бедный читал у себя какое то свое новое стихотворение. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно из стихотворений Пушкина. Кончив чтение, Бедный своим развеселым смехотворным голосом добавил:

— Как хотите, господа, а это не хуже Пушкина.

Из этого замечания видно, правда, что Пушкин для Беднаго образец значительный, но когда поэт сам умеет писать не хуже Пушкина, зачем же ему присваивать пушкинския произведения?..

Бедный — псевдоним Демьяна. Псевдоним, должен я сказать, нисколько ему не идущий ни в каком смысле. Беднаго в Демьяне очень мало, и прежде всего в его вкусах и нраве. Он любить посидеть с приятелями за столом, хорошо покушать, выпить вина — не осуждаю, я сам таков, — и поэтому носит на костях своих достаточное количество твердой плоти. В критические зимние дни он разухабисто бросает в свой камин первосортныя березовыя дрова. А когда я, живущий дома в 6-ти градусах тепла, не без зависти ему говорю, чего это ты так расточаешь драгоценный материал, у тебя и без того жарко, мой милый поэт отвечал:

— Люблю, весело пылает.

Бедный искренне считает себя стопроцентным коммунистом. Но по натуре это один из тех русских, несколько «бекреневых» людей, который в самую серьезную и решительную минуту какого нибудь огромной важности дела мальчишески будет придумывать способ, как достать ключи от кремлевскаго погреба с вином у злой, сухой, коммунистической бабы-яги, Стасовой…

Этот, несомненно, даровитый в своем жанре писатель был мне симпатичен. Я имею много оснований быть ему признательным. Не раз пригодилась мне его протекция, и не раз меня трогала его предупредительность.

Квартира Беднаго в Кремле являлась для правящих верхов чем то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то с кем нибудь встретиться.

Приезжая в Москву, я часто заглядывал к Бедному, и это было единственное место, где я сталкивался с советскими вельможами не в качестве просителя. Эти люди, должен я сказать, относились ко мне весьма любезно и внимательно. Я уже как то упоминал, что у Беднаго я встретил в первый раз Ленина (не считая не замеченной мною встречи с ним у Горькаго в 1905 году). У Беднаго же я встретился с преемником Ленина, Сталиным. В политическия беседы гостей моего приятеля я не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры я мало понимал, и они меня не интересовали. Но впечатление от людей я всетаки получал.

Когда я впервые увидел Сталина, я не подозревал, конечно, что это — будущий правитель России, «обожаемый» своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало очень веско — может быть, потому, что это было коротко.

— «Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже говорэно много раз»…

Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз, я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет Храм Христа Спасителя, почту или телеграф — что угодно. В жесте, движениях, звуке, глазах — это в нем было. Не то, что злодей — такой он родился.

Вождей армии я встретил не в квартире Д.Беднаго, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мне сказал, что было бы хорошо запросто сездить к Буденному, в его поезд, стоящий под Москвой на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Он мне при этом намекнул, что поездка может доставить мне лишний пуд муки, что в то время было огромной вещью. Любопытно мне было познакомиться с человеком, о котором так много говорили тогда, а тут еще пуд муки!

В Буденном, знаменитом каваллерийском генерале, приковали мое внимание сосредоточенные этакие усы, как будто вылитые, скованные из железа, и совсем простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это как раз тот самый российский вояка, котораго не устрашает ничто и никто, который, если и думаеть о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.

Ярким контрастом Буденному служил присутствовавший в вагоне Клим Ворошилов, главнокомандующий армией: добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый. Если он бывший рабочий, то это был рабочий незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня в его пользу подкупило крепкое, сердечное пожатие руки при встрече и затем приятное напоминание, что до революции он приходил ко мне по поручению рабочих просить моего участия в концерте в пользу их больничных касс. Заявив себя моим поклонником, Ворошилов с улыбкой признался, что он также выпрашивал у меня контрамарки.