Страница 46 из 62
Сидел он у стола, подперши щеку ладонью руки, и, скучая, глядел в окно, во двор. Когда я ему сказал: «Здравствуйте, товарищ!» — он не шелохнулся, как будто даже и не посмотрел в мою сторону, но я все же понял, что он ждет обяснений, которыя я ему и предявил.
— Ннадо сдать, — задумчиво, со скукой, не глядя, процедил сквозь зубы комиссар.
— Но…
— Еесть декрет, — в том же тоне.
— Ведь…
— Ннадо исполнить.
— А куда же сдать?
— Мможно сюда.
И тут комиссар за все время нашей беседы сделал первое движение. Но все-таки не телом, не рукой, не головой, — из-под неподвижных век он медленно покосился глазами в окно, как будто приглашая меня посмотреть. За окном, в снегу, валялось на дворе всякое «оружие» — пушки какия то негодныя, ружья и всякая дрянь.
— Так это же сгниет! — заметил я, думая о моей коллекции, которую годами грел в моем кабинете.
— Дда, сгниет, — невозмутимо согласился комитетчик.
Я мысленно «плюнул», ушел и, разозлившись, решил отправиться к самому Петерсу.
— Оружие у меня есть, — заявил я великому чекисту, — но оно не действует: не колет, не режет и не стреляет. Подарки Горькаго.
Петерс милостиво оружие мне оставил. «Впредь до новаго распоряжения».
Стали меня очень серьезно огорчать и дела в театре. Хотя позвали меня назад в театр для спасения дела и в первое время с моими мнениями считались, но понемногу закулисные революционеры опять стали меня одолевать. У меня возник в театре конфликт с некой дамой, коммунисткой, заведовавшей каким то театральным департаментом. Пришел в Мариинский театр не то циркуляр, не то живой чиновник и обявляет нам следующее: бывшие Императарские театры обелись богатствами реквизита, костюмов, декораций. А народ в провинции живет-де во тьме. Не ехать же этому народу в Петербург, в Мариинский Театр просвещаться! Так вот, видите ли, костюмы и декорации столицы должны быть посланы на помощь неимущим. Пусть обслуживают районы и провинцию.
Против этого я резко возстал. Единственныя в мире по богатству и роскоши мастерския, гардеробныя и декоративныя Императорских театров Петербурга имеют свою славную историю и высокую художественную ценность. И эти сокровища начнут растаскивать по провинциям и районам, и пойдут они по рукам людей, которым они решительно ни на что не нужны, ни они, ни их история. Я с отвращением представлял себе, как наши драгоценные костюмы сворачивают и суют в корзинки. «Нет!» — сказал я категорически. Помню, я даже выразился, что, если за эти вещи мне пришлось бы сражаться, то я готовь взять в руки какое угодно оружие.
Но бороться «буржую» с коммунистами не легко. Резон некоммуниста не имел права даже называться резоном… А петербургская высшая власть была, конечно, на стороне ретивой коммунистки.
Тогда я с управляющим театром, мне сочувствовавшим, решил сездить в Москву и поговорить об этом деле с самим Лениным. Свидание было получить не очень легко, но менее трудно, чем с Зиновьевым в Петербурге.
В Кремле, в Палате, которая в прошлом называлась, кажется, Судебной, я подымался по безчисленным лестницам, охранявшимся вооруженными солдатами. На каждом шагу проверялись пропуски. Наконец, я достиг дверей, у которых стоял патруль.
Я вошел в совершенно простую комнату, разделенную на две части, большую и меньшую. Стоял большой письменный стол. На нем лежали бумаги, бумаги. У стола стояло кресло. Это был сухой и трезвый рабочий кабинет.
И вот, из маленькой двери, из угла покатилась фигура татарскаго типа с широкими скулами, с малой шевелюрой, с бородкой. Ленин. Он немного картавил на Р. Поздоровались. Очень любезно пригласил сесть и спросил, в чем дело. И вот я как можно внятнее начал разсусоливать очень простой в сущности вопрос. Не успел я сказать несколько фраз, как мой план разсусоливания был немедленно разстроен Владимиром Ильичем. Он коротко сказал:
— Не безпокойтесь, не безпокойтесь. Я все отлично понимаю.
Тут я понял, что имею деело с человеком, который привык понимать с двух слов, и что разжевывать дел ему не надо. Он меня сразу покорил и стал мне симпатичен. «Это, пожалуй, вождь», — подумал я.
А Ленин продолжал:
— Поезжайте в Петроград, не говорите никому ни слова, а я употреблю влияние, если оно есть, на то, чтобы Ваши резонныя опасения были приняты во внимание в Вашу сторону.
Я поблагодарил и откланялся. Должно быть, влияние было, потому что все костюмы и декорации остались на месте, и никто их больше не пытался трогать. Я был счастлив. Очень мне было бы жалко, если бы эта приятная театральная вековая пыль была выбита невежественными палками, выдернутыми из обтертых метел…
А в это самое время в театр приходили какие то другие передовые политики — коммунисты, бывшие бутафоры, делали кислыя лица и говорили, что вообще это искусство, которое разводят оперные актеры — искусство буржуазное и пролетариату не нужно. Так, зря получают пайки актеры. Работа день ото дня становилась тяжелее и неприятнее. Рука, которая хотела бы бодро подняться и что то делать, получала удар учительской линейки.
Театральные дела, недавно побудившия меня просить свидания у Ленина, столкнули меня и с другим вождем революции — Троцким. Повод, правда, был другой. На этот раз вопрос касался непосредственно наших личных актерских интересов.
Так как гражданская война продолжалась, то с пайками становилось неладно. Особенно страдали актеры от недостатка жиров. Я из Петербурга иногда ездил на гастроли в московский Большой Театр. В один из таких приездов, московские актеры, жалуясь на сокращение пайков, просили меня за них при случае похлопотать.
Случай представился. Был в театре большой коммунистический вечер, на котором, между прочим, были представители правящих верхов. Присутствовал в театре и Троцкий. Он сидел в той самой ложе, которую раньше занимал великий князь Сергей Александрович. Ложа имела прямое соединение со сценой, и я, как делегат от труппы, отправился к военному министру. Министр меня, конечно, принял. Я представлял себе Троцкаго брюнетом. В действительности, это скорее шатен-блондин с светловатой бородкой, с очень энергичными и острыми глазами, глядящими через блестящее пенснэ. В его позе — он, кажется, сидел на скамейке — было какое то грузное спокойствие.
Я сказал:
— Здравствуйте, тов. Троцкий!
Он, не двигаясь, просто сказал мне:
— Здравствуйте!
— Вот, — говорю я, — не за себя, конечно, пришел я просить у Вас, а за актеров. Трудно им. У них уменьшили паек, а мне сказали, что это от Вас зависит прибавить или убавить.
После секунды молчания, оставаясь в той же неподвижной позе, Троцкий четко, буква к букве, ответил:
— Неужели Вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значить, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящаго в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене.
Я подумал:
— Печально, но резонно.
Вздохнул и сказал:
— Извините, — и как то стушевался.
Я замечал не раз, что человек, у котораго не удается просьба, всегда как то стушевывается…
Комиссара народнаго просвещения А.В.Луначарскаго я однажды — задолго до революции — встретил на Капри у Горькаго. Мы сидели за завтраком, когда с книжками в руках пришел на террасу довольно стройный полу-блондин рыжеватаго оттенка, в пенснэ и в бородке a la Генрих иV. Вид он имел «нигилистический» — ситцевая косоворотка, белая в черных мушках, подпоясанная каким то простым пояском, может быть, даже тесемкой. Он заговорил с Горьким по поводу какой то статьи, которую он только что написал, и в его разговоре я заметил тот самый южный акцент, с которым говорят в Одессе. Человек этот держался очень скромно, деловито и мне был симпатичен. Я потом спросил Горькаго, кто это такой, хотя и сам понял, что это журналисть. Не помню, кто в то время был в России царским министром народнаго просвещения; мне, во всяком случае, не приходила в голову мысль, что этот молодой в косоворотке — его будущий заместитель, и что мне когда нибудь понадобится его властная рекомендация в моем Петербурге.