Страница 35 из 62
Странный и смешной был этот представитель полицейской власти. Когда я позвонился к нему на квартиру, открыла мне дверь украинская дивчина, — горничная, повидимому, и на вопрос, могу ли я увидеть пристава, ответила, что сейчас спросит Его Благородие:
— Кажысь, воны в ванной.
Ушла, через минуту вернулась и сказала, что если я не чувствую неловкости в этом, то «воны» просять меня пожаловать в ванную. Я вспомнил знаменитый анекдот о Мадам де Сталь и Наполеоне и подумал, что пристав также, вероятно, думаеть, что гений не имеет пола… Нечего делать — иду в ванную. Можете представить себе, как мне было интересно увидеть моего милаго пристава в столь благосклонном ко мне положении. Я еще в гостиннице приготовил программу речи, но увы, по программе мне говорить не пришлось.
— Здравствуйте, г. артист! — заговорил пристав с. украинским акцентом. — Отжешь, ей Богу, как я рад, что вы пришлы ко мне. Может разрешите чокнуться за ваше здоровье?..
Он сидл в ванной выше грудей в воде, а из воды выплывали жирныя, белыя плечи, под синеватым носом распухали темнокожанные усы. Над каждым глазом было по брови, но каждая из этих бровей была отпущена моему приятелю на троих или четырех таких же приставов. Говоря, что хотел бы со мною чокнуться, он как то сипловато из подводной глубины живота смеялся, открыв рот. Тут я заметил, что во рту у него есть золото и чернядь… Перед ним, поперек ванны, лежала доска, а на доске стояла бутылка водки, порядочно роспитая, и что-то вроде студня и соленых огурцов. Хоть час для меня был неурочный, но я сейчас же сообразил, что отказываться от его угощения тоже неурочно… Я моментально принял вид размашистаго весельчака и присел к нему на трехножную какую-то табуретку.
— Квиток! — закричал пристав.
Показалась дивчина. Ей приказано было принести второй стакан, как можно скорее.
— Ну, вот, ишь, ведь, как вы пожаловали. Уже вы мене извините, а я знаете сам доктор. Университетов я не кончал, а соображаю самовластно. От мне говорят, что нельзя пить водки, что будто бы прожигает, так я, знаете, десять минуть провожу в холодной воде. Так что одно исключает другое.
Я ему на это, что, дескать, сам особенно докторам не доверяю, а вот такия народныя средства люблю и уважаю.
— Так, ведь про вас говорят, что вы из народа.
Чокнулись, выпили, закусили огурцом.
— Вот говорю — концерт… Извините — ваше имя-отчество?
— Акакий Хрисанфович.
Обясняю мое дело.
Мой собеседник, несколько выплыв наверх из воды, показал две выпуклый, покрытыя волосами груди.
— То-есть, почему же для рабочих, и как же это так безплатно? Да как же это — всем рабочим? Ихь же у нас сотни тысяч. Губернатор разрешил?
— Разрешил и полицеймейстер. Но сказали, что и к вам нужно обратиться, — безсовестно лгу я.
Откашлялся пристав.
— Так шож я могу вам сделать, если губернатор и полицеймейстер разрешили.
Когда я обяснил, что мне от него надо, пристав вытаращил на меня глаза, с минуту дожевывал минуть пять тому назад разжеванный огурец, вздохнул, голос его упал, как неудавшееся тесто, и он как то безкостно сказал:
— Нехорошо, что вы такия шутки разсказываете мне за приятным завтраком…
Потом голос его стал снова крепнуть, и он сказал серьезно:
— Увы, извините, без надзора… такую штуку оставить не могу.
Я согласился с ним, но подал мысль:
— Дело, Акакий Хрисанфович, только в мундирах. Шлите сколько угодно людей, но только в штатском.
— Вот это дело!.. И для вас, г. артист, я это с удовольствием сделаю.
Выпили еще по рюмочке. Пристав взял мохнатое полотенце, встал, прижал к животу, как мог вытер свою правую руку, протянул ее мне, уверил меня, что любит артистов, в особености таких, которые из народа, и мы дружески разстались.
Я был в восторге. Все так хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платныя места уже все проданы, а 4.000 безплатных мест делегаты уже унесли на фабрики. Наступает день концерта.
Все было бы хорошо, если бы в цирк Крутикова пошли только те, которые в лотерейном порядке получили билет. К сожалению, пошли и те, которые мест не получили. Пошли именно на концерт, а не на какую нибудь уличную политическую демонстрацию, — пошли не скопом, а в одиночку. Как это всегда в России бывает, каждый из рабочих норовил «как нибудь пробраться», «где нибудь постоять». А так как правильно говорил мне пристав, что в Киеве рабочих было сотни тысяч, то улицы Киева к вечеру оказались запруженными народом. Не только улицы, прилегающая к цирку — все главныя улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатике появились войска.
Я, разумеется, испугался. Какую я заварил кашу!
— Я дал слово, что безпорядков не будет — обратился я к делегатам рабочих. Надеюсь, что рабочие меня уважают и не подведуть.
Должен отдать справедливость рабочим, что они держали себя хорошо.
Все протекало мирно, но положение мое было все же в высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическим, когда я убедился, что в цирке на спектакль и мне самому никак нельзя протиснуться через толпу. Кто же петь будет? Что делать?
К счастью, отель Континенталь, в котором я жил, прилегал стеной к цирку. И вот я и покойный мой аккомпаниатор Арсений Николаевич Корещенко, открыв окно в корридоре гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этим задача, однако, не была решена. В самый цирк можно было нам проникнуть только тем же акробатическим способом через пробитое в крыше окно. Это мы и сделали.
Что было на улицах, я не знаю. Знаю только, что цирк был так набит народом, что зрелище принимало подавляющий и пугающий характер. Естественно, конечно, что концерт начался позже, чем было назначено.
Под оглушительный шум рукоплесканий я вышел на эстраду — овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, я обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я. Что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!
Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я начал концерт.
«Духовной жаждою томим», — запел я, и с этого момента — я думаю все, а я в особенности — почувствовали какое то новое дыхание жизни.
В течение концерта, в перерывах между одной песней и другой, во время «биссов», я много раз слышал возгласы то с той, то с другой стороны. Какия то девицы кричали мне, «Варшавянку!» Какие то хриплые голоса настаивали: «Интернационал!». Но — говорю это совершенно искренне — этих революционных песен я в ту пору не знал. До сих пор не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узнал, что такое «Интернационал». Но еще с юных лет, с озера Кабана в городе Казани, я знал, что существует рабочая песня — «Дубинушка» — что поется она с сопровождением хора, и что только куплеты поет солист — не солист Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мне казалось самым подходящнм спеть именно эту песню. И я сказал, что знаю «Дубинушку», могу ее спеть, если вы ее мне подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:
— Эй, дубинушка, ухнем! — подхватили 5000 голосов, и я, как на Пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне, — революция пли пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческаго счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует, — рай или ад — я и не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная, белая птица и летит высоко за облака. — Конечно, все дубины, который подымаются «на господ и бояр», — я их в руке не держал, ни в прямом, ни в переносном смысле. А конца гнета я желал, а свободу я любил и тогда, как люблю теперь.