Маска и душа

Я было собирался со стариком заговорить, да не успел — ушел. Очень пожалел я об этом и захотелось мне хотя бы взглянуть на него еще один раз. Чем то старик меня к себе привлек. Я привстал на колени, облокотился на подоконник и открыл окошко. Старик уходил вдаль. Долго смотрел я ему вслед. Фигура его, по мере того, как он удалялся, делалась меньше, меньше, и, наконец, исчезла вся. Но в глазах и в мозгу моем она осталась навсегда, живая.

Это был странник. В России испокон веков были такие люди, которые куда-то шли. У них не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дела. Но они всегда чем то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганский образ жизни. Ходили по просторной русской земле с места на место, из края в край. Блуждали по подворьям, заходили в монастыри, заглядывали в кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали где попало. Цель их странствований угадать было невозможно. Я убежден, что если каждаго из них в отдельности спросить, куда и зачем он идет — он не ответить. Не знает. Он над этимь не думал. Казалось, что они чего-то ищут. Казалось, что в их душах жило смутное представление о неведомом какомето крае, где жизнь праведнее и лучше. Может быть, они от чего-нибудь бегут. Но если бегут, то, конечно, от тоски — этой совсем особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.

В «Борисе Годунове» Мусоргским с потрясающей силой нарисован своеобразный представитель этой бродяжной России — Варлаам. На русской сцене я не видел ни удовлетворительнаго Варлаама, и сам я не в совершенстве воплощал этот образ, но настроене я чувствую сильно и обяснить его я могу. Мусоргский с несравненным искусством и густотой передал бездонную тоску этого бродяги — не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска в Варлааме такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смеяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смешное. Удивительно изображен Мусоргским горький юмор — юмор, в котором чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагает Гришки Отрепьеву с ним выпить и повеселиться, и он на это получает он на это получает от мальчишки грубое: «пей, да про себя разумей»! — какая глубокая горечь звучит в его реплике: «Про себя! Да что мне про себя разуметь? Э-эх»!.. Грузно привалившись к столу, он запевает веселыя слова — в миноре:

Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама каким-то отвратительным адкоголиком, жрущим водку, В его страхе перед полицейским приставом актерам обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дело — он боится, как бы его не арестовали. Едва ли это так. Боится ареста? Да он уже арестован, всей своей жизнью арестован. Может быть, он в самом деле уголовный. Зарезал. Плут-то он во всяком случае. Но не в этом суть Варлаама. «Что мне про себя разуметь? — значит, что я и кто я такой? Отлично про себя разумею, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанием своего ничтожества. Куда бы ни ступил он, непременно провалится — в сугроб или в лужу.

Куда бы он ни пошел, он идет с готовым сознанием, что никому он не нужен. Кому нужна мразь?.. Вот и ходит Варлаам из монастыря в монастырь, занимается ловлей рыбы, может быть, в соловецкой обители, шатается из города в город, в прискок за чудотворной иконой по церковным городским приходам. В горсточке держит свечку восковую, чтобы ее не задуло, и орет сиплым басом, подражая протодиаконам: «сокрушите змия лютаго со дванадесятью крылами хоботы». От него пахнет потом, и постным маслом, и ладаном. У него спутана и всклокочена седая борода, на конце расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, с сизо-красным носом, он непременный посетитель толкучаго рынка. Это он ходит там темно-серый, весь поношенный и помятый, в своей стеганой на вате шапке, схожей с камилавкой. Это он зимою «жрет» в обжорном ряду толчка, если есть на что жрать, требуху из корчаги, на которой обыкновенно сидит толстая, одетая в несколько кофт, юбок и штанов торговка: бережет тепло требухи. Это он разсказывает своим трактирным надоедателям, как и за что выгнали его из последняго монастыря:

— Заиокал, заиокал, заиокал и заплясал в корридоре Обители Божьей. Прыгал пьяный, в голом виде, на одной ноге… А Архиерей по этому корридору к заутрени!

Выгнали…

Когда Варлаам крестится, он крестит в сердце своем пятно тоски. Но ничем не стирается оно: ни пляской, ни иоканьем, ни песней… И всего только у него утешения, что читать или петь «Прийдите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз успокою вы». Он знает, что он не труждающийся, но он искренно думает, что обремененный… Да еще подкрепляет он опиумом собственнаго изобретения: есть, дескать, какой-то пуп земли, где живут праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонят…

Не знаю, конечно, нужны ли такие люди, надо ли устроить так, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди — одна из замечательнейших, хотя, может быть, и печальных, красок русской жизни. Если бы не было таких монахов, было бы труднее жить Мусоргскому, а вместе с ним — и нам всем…

Бездонна русская тоска. Но вдумываясь в образы, которые мне приходилось создавать на русской сцене, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, — какое бы оно ни было. Вот в «Хованщине» я вижу религиозный фанатизм. Какой же этот фанатизм сильный и глубокий! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствие, с каким люди идуть на смерть во имя своей веры. Стоять у стенки таким образом, что и не думают, повернуть ли им назад. Они головой прошибуть стену и не заметять, что им больно… В «Псковитянке» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредельное чувство владычества над другими людьми и какая невообразимая уверенность в своей правоте. Нисколько не стесняется Царь Иван Васильевич, если река потечет не водой, а кровью человеческой…

«И яко да злодеяния бесовсеия да испраздниши. И учеником своим власть давай, еже наступити на змия и скорпия, и на всю силу вражию».

И наступал…

Великая сила в Борисе Годунове, этой наиболее симпатичной мне личности во всем моем репертуаре. Но этот бедняга, хоть и властный Царь, как огромный слон, окруженный дикими шакалами и гиенами, низкая сила которых его в конце концов одолеет. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходят вокруг да около с поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. В удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзает слона. И опять-таки с необузданной широтой развернется русский нрав в крамольном своеволии боярства, как и в деспотии Грознаго.

Размахнется он за все пределы и в разгульном бражничестве Галицкаго в великолепном произведении Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будет таким же безпросветно крайним, как и его цинизм. Не знает как будто никакой середины русский темперамент.

Игра в разбойники привлекательна, вероятно, для всех детей повсюду, во всем мире. В ней много романтическаго — враг, опасность, приключения. Но особенно любима эта игра российскими детьми. Едва ли где-нибудь в другой стране разбойники занимают такое большое место в воображении и играх детей, как у нас. Может быть, это потому так, что в России всегда было много разбойников, и что в народной фантазии они срослись с величественной декорацией дремучих лесов России и великих российских рек. С образом разбойника у русскаго мальчишки связанно представление о малиновом кушаке на красной рубахе, о вольной песне, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть может, это еще так и потому, что в старыя времена, когда народ чувствовал себя угнетенным барами и чиновниками, он часто видел в разбойнике-бунтаре своего защитника против господскаго засилья. Кто же из разбойников особенно полюбился России? Царь-разбойник, Стенька Разин. Великодушный и жестокий, бурный и властный, Стенька возстал против властей и звал под свой бунтарский стяг недовольных и обиженных. И вот замечательно, что больше всего в Разине легенда облюбовала его дикий романтический порыв, когда он, «веселый и хмельной», поднял над бортом челна любимую персидскую княжну и бросил ее в Волгу-реку — «подарок от донскаго казака», как поется о нем в песне. Вырвал, несомненно, из груди кусок горячаго сердца и бросил за борт, в волны… Вот, какой он, этот популярный русский разбойник! Я, конечно, далек от мысли видеть в Степане Тимофеевиче Разине символический образ России. Но правда и то, что думать о характере русскаго человека, о судьбах России и не вспомнить о Разине — просто невозможно. Пусть он и не воплощает России, но не случайный он в ней человек, очень сродни он русской Волге… Находит иногда на русскаго человека разинская стихия, и чудныя он тогда творит дела! Так это для меня достоверно, что часто мне кажется, что мы все — и красные, и белые, и зеленые, и синие — в одно из таких стенькиных навождений взяли да и сыграли в разбойники, и еще как сыграли — до самозабвения! Подняли над бортом великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили в волны… Но не персидскую княжну, на этот раз, а нашу родную мать — Россию… «Подарок от донского казака».