Страница 58 из 80
Но разве зря прожитая жизнь Платонова не должна меня потрясти с еще большей силой? Ведь там лишь эпизод с неизвестным мне сумасшедшим солдатом, а тут целая роль. Но я, в общем-то, выхожу после фильма лишь с брезгливой жалостью, хотя и разделяю мнение, что это очень хорошо сделанная картина. При этом я не думаю, что сам способен делать нечто принципиально другое. Нет, я только рассуждаюи даже с некоторым ужасом озираюсь на свои работы: неужто это принципиально другое — только в моей мечте? А на деле я по мировосприятию точно такой же?
Теперь я ставлю «Месяц в деревне». Поступок Натальи Петровны ведь тоже не состоялся. Но это должна быть такаяпопытка, что, даже когда она окончится провалом, все же надо, чтобы было ощутимо, чтоесть сама эта несостоявшаяся попыткаи чего она стоит.
После фильмов Феллини я прихожу в себя не раньше чем через два часа. Когда-то такое же впечатление производили первые неореалистические фильмы.
«Похитителей велосипедов» я смотрел в зале Дома актера. Тогда еще про это направление в искусстве у нас знали мало. Публика собралась случайная. Все относились к происходившему на экране, как говорится, без должной серьезности. Слышались какие-то глупые реплики. Ничего не поделаешь, даже профессиональной публике Дома актера нужно время, чтобы привыкнуть к чему-то новому. Когда толпа шла после фильма по лестнице в раздевалку, то люди посмеивались. Пропал, мол, вечер. Шли смотреть западное кино, шли поразвлечься, а тут что-то печальное про безработных.
Мне было странно все это слышать, но как-то безразлично. Я был взволнован настолько, что мне было все равно. Во всяком случае, совсем не хотелось разговаривать или спорить. Мы молча шли всю дорогу до дому. Я был уверен, что если начну говорить, то разрыдаюсь. Вообще говорить об этом было бы как-то стыдно, обсуждать это было стыдно, потому что всякая болтовня казалась кощунственной. Надо было просто сохранить в себе это чувствои это впечатление.А поговорить об этом лучше было бы потом, когда схлынуло бы это впечатление. Тогда можно было бы уже начать вспоминать. И про тотмомент, и про этот,и про всякую деталь, вспоминать весь вечер, и весь завтрашний день, и весь месяц, и много лет подряд.
Но в те первые несколько часов говорить ни о чем не нужно было.
Не помню, чтобы что-то потом действовало так же, как эти «Велосипеды». До Феллини, конечно. И вот теперь эти «Клоуны».
И опять не можешь вымолвить ни словечка и только мысленно молишь другого: пусть и тот не вымолвит ничего, чтобы не утерять впечатления, чтобы оно задержалось в тебе и растворилось, осталось,а там уж, спустя какое-то время, можно и поболтать. Да! Сильнейшее это искусство.
Дом кино находится напротив нашего дома, но я бываю там три раза в год, и то не обязательно. Нет у меня почему-то привычки ходить туда и «глотать» все, что «крутят». Чтобы только знать, где что творится в искусстве. Ведь на все нужно время, да и охота особая, но нет ни того ни другого. Но если услышишь, что сегодня будет Феллини!..
Затем ты сидишь уже в зале, и кто-то возле тебя говорит, что это, кажется, будет не лучший феллиниевский фильм.
Боже мой, он все знает, этот сосед, — что лучше, что хуже. Для него есть Феллини получше, а есть не совсем даже удачный. А для меня есть — Феллинии всё, как есть Ван Гог, например. Этакартина Ван Гога лучше, чем та,— какая дикость!
Есть Ван Гог, который брал в руки кисть и рисовал не предмет, а в предмете этом себя изливал.А был он, этот Ван Гог, полон таких же страстей, как Шекспир, и кисть подчинялась ему вполне,без всяких надуманных правил. Без всяких канонов. Она подчинялась только страстями ихвыражала. Но притом эти страсти, как и у Шекспира, были высокие страсти. При таких страстях рисовать можно стулили простые ботинки,и стул этот и эти ботинки навсегда останутся в вашей душе. Нужно только иметь эту страсть, и чтобы кисть подчинялась ей без помех.
Перед картиной Феллини шел еще один фильм. Его постановщиком был человек пониже Феллини, но тоже из «звездной десятки». У него был прекрасный, резкий монтаж, и секс, и странные съемки. Но все бесило до невозможности.
И приходила на ум одна только мысль: чтобы творить, надо быть личностью.Но это дано не всем, даже из этой десятки.
Мужья изменяли женам, жены — мужьям, женские руки сплетались с мужскими, но все это было старокак мир и пошло.И лица все были пошлыми на экране. Один только выбор лиц уже многого стоит.
В каких-то зарослях красных тюльпанов кто-то с кем-то лежал, и этот выбор натуры тоже казался пошлым. Ах, как красиво — тюльпаны, и кто-то целует кого-то! Но — не красиво.
И вся эта вечная тема муки супружеской жизни так надоела, во всяком случае, тут так казалось.
И у Феллини были когда-то такие мотивы. Но то был Софокл этой темы.
...А потом, после этих «жен и мужей», были «Клоуны»...
Как в Доме актера лет пятнадцать назад, зал на четверть ушел, и были какие-то глупые реплики. Но, боже мой, это значения не имело!
Здесь каждый кадр дышал высокой страстью. Речь шла о цирке, о клоунах, но разве впервые мы смотрим фильмы о цирке? «Весь мир лицедействует», — было написано когда-то на шекспировском «Глобусе». А тут эти клоуны тоже были огромным миром. Ах, этот страшный, трагический, фарсовый балаган!..
Иногда наступает в искусстве как будто предел трагизму и фарсу, и вот тогда мы восходим на вершину и начинается Ван Гог или Шекспир. Или Чаплин, или Феллини. И ты уходишь молча домой, боясь разреветься, если кто-то случайно спросит тебя, что ты об этом думаешь.
И потом ты будешь всю жизнь вспоминать про то, как смешно хоронили кого-то в красивом цирке и плясали так горько, что фарс тотчас обращался в драму, а драма тотчас становилась фарсом.
Какой великий, великий художник!
Сколько фильмов о цирке, но такой мог сделать только Феллини.
Маленький мальчик в длинной ночной рубашке смотрит ночью в окно. Площадь, тюрьма напротив. И вот между домом, в котором живет этот мальчик, и этой тюрьмой возносится цирк шапито. Сверху снято, как поднимают брезентовый купол. Скрипят канаты, и чей-то натруженный голос звучит в такт подъема.
Торжественно и как-то жутковато. Потом, назавтра, в этом цирке начнется представление. Какой-то странный длинный белый клоун будет плакать, глядя в одну точку. Другие будут безудержно веселиться. Шумиха, каждый занят своим. То великан появится, то карлик. Бьют молотком друг друга, и на макушках вырастают шишки. Дерутся, падают, хохочут.
Смешно и жутковато.
А мальчику все это просто страшно, и его уводят. Страшно оттого, что так похоже все это на жизнь.
На бедного бродягу, на извозчиков,
которые дерутся у вокзала,
на сумасшедшего, который в мирный день с ружьем
кидается на снежный холмик.
Ползет к нему, гранатами-снежками его закидывает
и наконец втыкает в этот бугорок свой флаг.
Все это — уже совсем не цирк, а клоуны и тут.
Когда этот безумный воткнул свой флаг,
то стал дуть в пальцы, будто бы в трубу.
До этого все издевались, но тут замолкли
и стали слушать, как он дудит.
А он дудел красиво и довольно долго,
пока к нему не подошел какой-то человек.
Он этого безумного стал успокаивать и уводить домой.
Меж тем Феллини с киногруппой
объезжает квартиры старых бывших клоунов.
Но эта киногруппа — подобие тех же чудаков.
Какая-то девчонка-секретарша
все время в общей суете читала нам какой-то протокол
того, что происходит.
Все это было невообразимо.
Приходят к старому клоуну, давно уехавшему из Италии и давно покинувшему арену. Разговаривают с его старенькой женой. Долго держат ее перед объективом камеры, чтобы мы разглядывали ее. Печальное и умное лицо старой клоунессы. Она очень скромно и тихо говорит, что без цирка скучает. Муж выйти отказывается, боится разволноваться. Кто-то все же идет уговорить его дать интервью. Сидит старый и славный мужчина. Глаза покраснели, а сквозь стекло окна видно, как его жена, беспокоясь о нем, ходит вдоль дома.