Восточные постели

Трем визитерам принесли апельсиновый сок.

— Ну, — спросил чи Юсуф, бывший коллега Сеида Омара, в высшей степени похожий на клерка в роговых очках, с аккуратными редеющими волосами, — нашел уже чего-нибудь?

— Жду, — сказал Сеид Омар. — Краббе обещал место в Министерстве образования. Да ведь обещания белого человека, как нам известно, не всегда выполняются.

— Все-таки, — напомнил чи Рамли, жирный учитель малайской школы, — он на залог нашел деньги, правда, тот самый Краббе?

— Да, — подтвердил Сеид Омар, — нашел, и мне интересно теперь почему.

— К чему такая подозрительность, — сказал чи Юсуф. — Может, просто сердечная доброта, щедрость натуры, желание помочь малайцам.

— Не знаю, — сказал Сеид Омар. И повернулся к сыну. — Можешь снова включить радио, — разрешил он. — Громко. — Тут же забубнила сводка новостей по-тамильски. — Сойдет, — прокричал Сеид Омар. Потом нагнулся к друзьям, друзья склонились к нему, застыли, и Сеид Омар, уставившись на чи Ясина, чиновника Земельного министерства с глазами-щелками и шипящими зубами, высказал свои наихудшие опасения: — Знаете, тот самый Краббе, понимаете, не бегает за женщинами, известно о его связи, как минимум, с одним китайским мальчишкой из города.

— Ты имеешь в виду, — уточнил чи Рамли, — что он из племени пророка Лота.

— Можно и так сказать, — сказал Сеид Омар. — Ну, я вполне уверен, моему сыну он еще авансов не делал, хотя, может быть, это начало, может, он хочет, чтоб мы ему были обязаны. Но мне в кофейнях уже кое-то намекал на реальность моих опасений; иначе, говорят, почему этот Краббе одному помог больше, чем остальным? Двоих я сегодня поколотил, — продолжал Сеид Омар. — Одного просто задел кофейной чашкой. А один рано вечером мне говорит, будто я сам с Краббе связался со всеми его извращениями. — Сеид Омар раздул грудь. — Я определенно ему заявил, что это не так. Он извинился, выпить предложил. А потом говорит, может, есть шанс получить место в Северо-восточной транспортной компании, если я умею водить тяжелые грузовики. Я ему говорю, — продолжал Сеид Омар, еще не расслабляя груди, — нету такой машины, которую я не умел бы водить. Вот так вот, — триумфально заключил он, — как видите, злые ветры приносят добро, если не всем, то хоть кое-кому.

Друзья какое-то время смаковали это изречение, прихлебывая апельсиновый сок. Потом тамильское бормотанье по радио смолкло, потом его тут же сменила быстрая визгливая любовная песня — барабаны, гнусавые струны, высокий женский голос.

— Выключи эту гадость! — крикнул Сеид Омар. — Мы не слышим, как пьем, не говоря уже о беседе!

— Ты мне велел включить, — напомнил Сеид Хасан, — меньше минуты назад.

— А теперь говорю, выключи! — кричал Сеид Омар. — Не спорь, парень!

— Лучше б сначала подумал как следует, — мрачно буркнул сын.

— Что такое? — переспросил Сеид Омар, приподнявшись. — Что ты сказал? Слышите, — он обратился к друзьям, — слышите, как он отвечает. Испортил я это отродье своей добротой. Слишком много доброты, единственный недостаток, в котором могу себя обвинить. — И сел, симулируя человека, разбитого артритом.

Друзья зацокали языками, приговаривая:

— Ничего, не стоит так к этому относиться, нечего себя винить, молодое поколение всегда одинаковое, никакой благодарности.

Сеид Хасан злобно прибавил громкость до максимума, отчего высокий голос разбух, вскоре окрасился треском волн, наполнил комнату, заставив стаканы и несколько дешевых побрякушек звенеть и дребезжать. Раздались вопли и громкие крики протеста всех присутствующих. Сеид Хасан с кислой физиономией, выпятив челюсть, подчинился отцовскому крику, болезненная музыка умолкла диминуэндо, щелкнула, выключилась.

— Пойди сюда, парень!

— Я устал, заболел, — крикнул Сеид Хасан. — Всегда все на меня!

— Правильно. Ты меня перед всем городом опозорил. Теперь позоришь перед гостями и друзьями. Как ты смеешь. Как смеешь. — Сеид Омар засучил правый рукав рубашки, обнажив толстую мускулистую руку.

Друзья демонстрировали смущение, уговаривая:

— Нет, нет, пожалуйста, не надо. В любом случае, мы уже уходим.

— Нет, — возразил Сеид Омар. — Он считает себя таким взрослым мужчиной, презирает отца, презирает закон и порядок, раболепствует, прося помощи белого человека. Закон, помоги мне Бог, помоги Бог его бедным матерям, братьям и сестрам, накажет его в свое время, но у меня тоже есть свои права. Я не стану позориться перед друзьями. Иди сюда, парень.

Утешители уходили, шаркая сандалиями на ступенях хозяина дома, перепутав их в спешке:

— Извини, кажется, это твои, видно, ты мои надел, правильно, вот эти, спасибо, — и прочее.

Сеид Омар тем временем готовил правую руку, уговаривал их остаться, присутствовать при акте справедливого наказания. Но они, кланяясь со сложенными руками, с улыбками, неловко убирались, спускались в темноту. Сеид Омар, нисколько не смягчившись, обернулся к сыну, приказал:

— Сейчас же.

— Лучше бы, — сказал Сеид Хасан, прижавшись спиной к стене с радио, — лучше б меня тут не было. Лучше бы я сидел взаперти с остальными.

— Повтори! Повтори еще раз! — Женщины тоже ошеломленно забормотали.

— Лучше бы я был там. Ты на меня без конца не кидался бы. Знаю, что ты думаешь, знаю, что ты этим самым друзьям своим наговорил.

— Поосторожнее, парень. — Большая плоская ладонь замахнулась.

— Ладно, бей, не возражаю.

— Возразишь, парень, возразишь! — В этот миг чи Маймуна, по всей очевидности мать Сеида Хасана, вклинилась между противниками, моля о мире.

— Бог весть, скоро слез хватит. А теперь успокойтесь-ка оба.

— Держись подальше, женщина. Я отец, это мое дело.

— Сядь, — приказала Маймуна.

Зейнаб, другая жена, добавила:

— Сядьте, сядьте, оба как дети малые.

Мужчины, надувшись, послушались, но Сеид Омар, не желая видеть, как столько почти отснятых футов хорошей сильной драмы летят на пол в монтажной, отчаянно крикнул:

— Погублен, погублен, погублен, — и рухнул в кресло.

— Ох, заткнись, — пробормотал его сын.

— Слышали? Слышали? — радостно воскликнул Сеид Омар. — Вы меня просите сесть, успокоиться, глупые женщины? Желаете, чтобы вашего мужа оскорблял его собственный сын, в его собственном доме? Богом клянусь, задушу его собственными руками. — И, вскочив на ноги, как обезьяна или медведь, ринулся на своего непослушного парня. Сеид Хасан выставил кулаки.

— С отцом драться, да? — Сеид Омар нанес неумелый удар, другой. Сеид Хасан ловко увернулся, толстый кулак отца врезался в степу, не сильно, но вполне достаточно для религиозных болезненных яростных криков.

— Отойди, — предупреждал Сеид Хасан, — отойди, отойди. — Он был загнан в угол между радио и шатким шкафчиком с голубой посудой. Почти прямо над ним висел плакат: премьер-министр с любящими, обтянутыми шелком руками и с лозунгом «Мир».

— Пойди сюда, получи наказание, — велел Сеид Омар. — Иди, прими побои.

— Нет! Нет! — Когда запыхавшаяся туша отца приблизилась, Сеид Хасан пригнул голову и боднул. Большой беды не причинил: Сеид Омар чуть не потерял равновесие, спасся, схватившись за шкафчик; на пол выкатилась только одна голубая тарелка, и не разбилась. Но Сеид Хасан уже стоял посреди комнаты и кричал: — Я ухожу! Уезжаю! Вы больше меня никогда не увидите!

Его сразу горячо приперчили по-малайски, змеями обвили женские руки. Отец почему-то энергично обратился к нему по-английски:

— Не валяй дурака, черт возьми! Сбежишь под залогом, будут крупные неприятности!

— Ухожу, — сказал Сеид Хасан по-малайски. — Сей момент ухожу, — сказал он по-английски. Вырвался из лиан коричневой плоти, в несколько прыжков добрался до двери. Там перед уходом помедлил, ожидая какой-нибудь потрясающей реплики на уход, но ничего не последовало. Драматический инстинкт отца и сына превышал их драматические таланты. Сеид Хасан сказал по-малайски:

— Вы все мою жизнь погубили! Помилуй вас Бог! — И прыжком слетел с лестницы в ночь. Заторопился по мокрой дорожке, добежал до дороги, огромными шагами направился к дому Краббе. Удостоверившись, что никто не преследует, замедлил шаг, утирая пот с лица, с шеи, с груди грязным большим носовым платком.