Последний завет

По толпе прокатилась волна общего движения — тысячи людей обратили взгляды на трибуну. К микрофону вышел заместитель премьера, появление которого публика приветствовала вежливыми, но редкими хлопками. Номинально тот числился коллегой премьера по партии, однако всем было хорошо известно — на деле два этих человека были непримиримыми политическими противниками.

Оратор отнял своей речью у собравшихся немало томительных минут, но аплодисментов удостоился лишь однажды, когда произнес: «И в заключение я бы хотел отметить…» Наконец он объявил выход своего патрона, кратко напомнив людям все его основные достижения и провозгласив его «адвокатом мира». Отойдя от микрофона, он пропустил к нему того, кого люди терпеливо ждали вот уже больше часа. Толпа взорвалась оглушительной овацией и громкими одобрительными возгласами. Нет, все эти люди вовсе не признавались в любви конкретному человеку. Они выражали поддержку тому, что тот собирался для них всех сделать, и при этом сознавали, что только ему, пожалуй, это было под силу. Никто другой на его месте не решился бы пойти на такие жертвы во имя прекращения кровопролития и достижения мира. Всего несколько дней — и с войной, которая затронула каждую израильскую семью вплоть до третьего колена, будет покончено!..

Ему было около семидесяти, этому герою четырех израильских войн. Если бы он пожелал надеть все свои воинские награды, они закрыли бы ему пиджак от воротника до талии. Но нет, ничто не напоминало о его боевом прошлом, если не считать того, что он заметно припадал на правую ногу — следствие давнего ранения. Два десятка лет он отдал активной политической деятельности, и все эти годы оставался солдатом. Пресса даже когда-то окрестила его ястребом за открытую оппозицию всевозможным «миротворцам». Но теперь времена изменились. И он понял, что шанс для достижения мира действительно выпал уникальный.

— Мы все устали, — начал он, мгновенно оборвав этими негромкими словами многотысячный гвалт. — Мы все смертельно устали воевать каждый день на протяжении всей нашей жизни. Мы устали носить военную форму. Устали посылать на гибель наших детей прямиком со школьной скамьи. Устали без конца вооружаться и перевооружаться. Устали править народом, который не желает, чтобы мы им правили. Мы не живем, а воюем. Мы всегда воюем. С пеленок и до гроба. И все бы ладно, но мы устали. Мы изнемогаем.

Как только премьер начал свою речь, высокий старик перестал походить на статую и начал протискиваться вперед, бормоча на ходу:

— Прошу прощения, прошу прощения…

Он пробирался вперед, вежливо, но твердо. Он был абсолютно седой, этот старик, и тяжело дышал. На вид ему было никак не меньше лет, чем премьеру. Очень скоро воротник его рубашки потемнел от пота. Ему было тяжело, но он не останавливался. Он походил на человека, опоздавшего на поезд и стремящегося в отчаянной попытке вскочить на подножку последнего вагона.

За считанные минуты седой переместился с дальней периферии митингующих почти в самый центр. Охранник в штатском, затерявшийся в третьем-четвертом ряду перед трибуной, обратил внимание на энергичного старика и тут же поднес к лицу рацию. Его коллеги, несшие вахту вблизи премьера, мгновенно повернулись в нужную сторону. Старик по-прежнему лез вперед, не делая никаких попыток таиться.

Когда он протискивался рядом с первым охранником, тот попытался его остановить:

— Уважаемый! Уважаемый! — Старик на мгновение нетерпеливо обернулся, и охранник узнал его. — Господин Гутман! Эй, господин Гутман!

Люди перед стариком начали расступаться. Они его тоже узнали. Это был профессор Шимон Гутман. Для одних — ученый и провидец, для других — крайне правый консерватор и профессиональный политический подстрекатель. К нему относились по-разному, но равнодушных не было. Гутман не вылезал с телевизионных ток-шоу и с радио, его голос звучал, казалось, из каждого утюга. Известность он приобрел несколько лет назад, когда израильтяне ушли из сектора Газа. Гутман взобрался тогда на крышу дома в одном из последних эвакуируемых израильских поселений и кричал в объективы телекамер, что израильская армия «совершает преступление против народа, бросая свою родину к ногам воров, убийц и террористов».

В тот момент, когда Гутман вежливо убрал с дороги молодую мать, державшую на руках ребенка, охранник крикнул:

— Стой! Дальше нельзя! Я кому сказал?!

Старик и бровью не повел.

Охранник решил наконец двинуться на перехват. Он раздвинул плечом стайку подростков и почти тут же понял, что догнать нарушителя будет непросто. Его рука уже потянулась за пистолетом, но замерла на полдороге. Нет, это не вариант. Как только окружающие увидят оружие, может начаться паника. Он крикнул снова, но его голос был заглушён восторженным ревом толпы.

— …Нас не заподозришь в большой любви к палестинцам, а их не заподозришь в большой любви к нам, — продолжал между тем премьер. — И, похоже, этого уже не изменишь. Однако…

Охранник бесцеремонно убрал с дороги пожилую пару и попытался дотянуться до Гутмана, но его пальцы схватили воздух в считанных сантиметрах от воротника. Перед самым подиумом люди стояли особенно плотно. Понимая, что дальше ему не пролезть, охранник вновь окликнул Гутмана и попытался ухватить его за рубашку. Тщетно.

Гутман подобрался почти к самой трибуне. Премьер, заканчивавший свою речь, находился теперь от него всего в полутора десятках метров.

— Коби! — во всю силу легких крикнул старик. — Коби! Эй, Коби!

Лицо его от напряжения стало багровым, на шее вздулась толстая вена. Охранники, стоявшие рядом с премьером, меж тем перегруппировались. Двое подошли к нему вплотную с обоих боков, а еще один остановился перед ним, наполовину закрывая его плечом.

И в этот момент еще один охранник, находившийся в толпе репортеров и не спускавший внимательных глаз с Гутмана, вздрогнул. Ему что-то показалось. Он не был уверен, что он это точно увидел. Поэтому он переместился на шаг влево и изо всех сил вытянул шею, пытаясь разглядеть то, что его насторожило. В следующее мгновение он похолодел: Гутман, по-прежнему безуспешно пытавшийся привлечь внимание премьера, полез правой рукой во внутренний карман своего пиджака…

Первый выстрел оказался и последним. Их так учили. Поражение точно в голову, вызывающее немедленную смерть или по крайней мере парализующее жертву, чтобы та, даже рефлекторно, не смогла спустить курок или привести в действие взрыватель спрятанной под одеждой бомбы. Ни одной лишней секунды жизни. Выстрел — смерть. Только так.

Голова Гутмана взорвалась на глазах у десятков окружавших его людей, во все стороны брызнули кровь и мозг. В ту же секунду охрана грубо стащила премьера с трибуны и поволокла к бронированному авто. Митингующие, еще минуту назад бесновавшиеся от восторга, теперь были охвачены диким ужасом, по толпе прокатился панический стон. Одни пятились, другие, напротив, напирали. К месту происшествия мгновенно подтянулось целое отделение полицейских. Взявшись за руки, служители правопорядка заключили труп Гутмана в живое кольцо. Им пришлось непросто: прокатывавшиеся по толпе волны хаотического массового движения ежесекундно грозили опрокинуть импровизированный кордон. Воздух наполнили истеричные вопли, ругательства, детский рев…

Начальник личной охраны премьера стал энергично протискиваться к месту происшествия. Сунув под нос полицейскому свое удостоверение, он нырнул у того под рукой и едва не налетел на распластанное в луже темной крови недвижное тело.

От головы Гутмана мало что осталось, весь его пиджак и рубашка были залиты кровью. Старик лежал лицом вниз, и начальнику охраны пришлось наклониться и перевернуть труп — для того чтобы получить доступ к карманам.

Бывалый вояка смертельно побледнел. Нет, его вовсе не шокировал вид трупа, уж чего-чего, а убитых и искалеченных он в своей жизни навидался. Взгляд его был прикован к правой руке Гутмана, которую тот минуту назад сунул во внутренний карман своего пиджака. И, как теперь стало ясно начальнику охраны, вовсе не за пистолетом. Именно это его и сразило. В правой руке трупа была зажата какая-то вся красная от крови бумажка.